Не уходи. XIX век: детективные новеллы и малоизвестные исторические детали - [8]

Через год с небольшим в Америке началась война Севера и Юга, но совсем другая, как оценил дядя: «война за свободу негров, которые, милый, имеют такие же, как мы, права на существование».

Однако вернемся.

— Историческая разница между двумя континентами в том, что достоинства жизни в Соединенных Штатах создавались трудом. И прежде всего трудолюбивые и, вместе с тем, ущемленные на своих родинах люди, заселили огромное Северо-Американское пространство. Но рабство давало ведь совсем не так много в общий объем трудового дохода. — В глазах его вдруг сверкнул холодный огонек: — А знаешь, кто были и по сей день остаются наиболее жестокими там рабовладельцами?.. Индейские племена.

— Вот это новость. Я думал, они сами находятся в близком к тому положении.

— Как бы не так! У них огромные территории, куда без их разрешения не может ступить простой белый человек. Официально, «Индейские территории» — есть защищающий их закон от 1834 года. И хотя убивать негров-рабов для всех американцев запрещено, там у себя они регулярно приносят рабов своим богам в жертву.

Очень скоро сказанное дядей моим подтвердилось: с началом гражданской войны в Америке в европейских, потом в наших газетах сообщалось, что крупные индейские племена, хотя не все, выступили на стороне Армии Юга. И оказалось, у самых влиятельных индейцев было в собственности и по двести и по триста рабов. Это очень не соответствовало русским нашим представлениям, созданным во многом романами Фенимора Купера, где некоторые индейцы произносили благородные монологи на зависть нашим адвокатам и европейским либеральным газетчикам, рисовавшим американцев тупыми и злобными гонителями почти безобидных индейцев. А что скальпы с живых снимали (за этим следовала смерть от заражения крови), так это плохие индейцы делали, а плохие люди есть в каждом народе — на этом назидательном разъяснении ставилась точка.

— Так что же ты собираешься делать, Сергей? По жизни, в ближайшие годы?

В дядиных глазах явилось подсказывающее выраженье, словно я должен был про что-то вспомнить.

И не составило трудности — от того, что он в письмах уже высказывал.

Хотя я даже смутно не понимал, какова моя роль в намеченной дядей затее, да и в чем конкретно она заключается, однако без колебаний ответил ему, что готов участвовать — в меру сил и способностей, разумеется.

— Вот и славно, мой милый! И скажу тебе к предыдущему нашему разговору — крупные почти все преступления совершаются именно незаурядными людьми, но поставленными в заурядные условия жизни. Я, конечно, не про садистские зверства и не про тупые убийства ради чужого кошелька, я про спланированные комбинации для овладения серьезными ценностями.

— Разве при этом не совершаются и чисто бандитские действия — те же убийства?

— Совершаются! Это еще одна загадка человеческого рода — способность не колеблясь убить другого. — Он внимательно посмотрел на меня. — Ты, Сережа, подумал про войну?

— У меня, что, на лице написалось?

— Написалось. Да... после первого боя я всю ночь не спал. И водка не помогала. Убить нормальному человеку почти также трудно, как умереть. И именно через ощущение этой рядом смерти своей начинаешь воевать более или менее хладнокровно. — Дядя выдохнул резко и тряхнул головой, отгоняя от себя дурное из прошлого. — А у кого-то нет никаких барьеров... народы, люди отдельные внутри них настолько многоразличны, что не раз в жизни я столбенел, ощущая непонятность полную — где, среди кого оказался вдруг. У тебя это белое, а у него...

— Черное?

— Квадратное, друг мой, или шершавое!

Дядя расхохотался нехитрому этому юмору — очень характерный его переход: от задумчивости, от серьезной темы — и вдруг к шутке, которая ничего не значит.

В первые дни дядиного приезда я не добился от него толку — что-когда-как мы будем с ним делать. Майский воздух Москвы кружил ему голову, запах черемухи возбуждал детский восторг, он хотел бывать сразу везде — в один вечер в опере и у цыган, радоваться старым друзьям и гулять по Бульварному кольцу в компании только со мной, часто заходить в ресторации с русской кухней, которую «вот сейчас только он по-настоящему оценил», церкви влекли его, в особенности — с хорами, и в мою задачу входило иметь достаточную для милостыни нищим мелкую наличность.

На шестое утро я почувствовал, что сил продолжать в таком режиме у меня уже маловато.

Но дядя, когда мы встретились на завтраке в трактире Гурина, выглядел как нежинский огурец и принялся излагать планы очередного активного времяпрепровождения. Я чуть приуныл, маскируя это бодрым согласием, но всё вдруг, к счастию моему, поменялось. Явился посыльный мальчик, направленный к нам дядиным камердинером, с конвертом в руке. Я только обратил внимание, что конверт запечатан гербом — щит с пышным верхним орнаментом и короной посередине, по бокам от щита какие-то звери... дядя, однако ж, сразу опознал этот герб:

— Ба, да от Сергея Григорьевича Строганова! Знаешь, конечно?

— Лично не доводилось. Они, маменька говорила как-то, с дедом в приятелях были.

— Верно, — дядя стал распечатывать конверт, — и воевали вместе. — В конверте оказался один небольшой листок. — О, он в Москву к нам прибыть изволил.