Не тычьте в меня этой штукой - [45]

Более того: лишь сегодня утром я решил не выполнять свою часть договора с Мартлендом касательно устранения Крампфа. Меня быстро начинает раздражать то абсурдное уважение, которое выказывается в наши дни к человеческой жизни: вообще-то все наши беды от того, что вокруг этой самой жизни чересчур много, – однако с возрастом я все меньше удовольствия нахожу в том, чтобы заваливать людей собственноручно. В особенности, когда они, по случаю, – мои лучшие клиенты. Тем не менее, возможно, сделки с Мартлендом следовало бы и держаться, если бы этим же самым утром мне в голову не пришло, что я и сам уже попал в список вычеркнутых из списков, и едва я убью Крампфа, мое имя вычеркнется оттуда еще и еще – по целому ряду причин, опознать которые вы, я уверен, способны и самостоятельно.

– Когда он обезумел, дитя мое? – мягко спросил я.

– В материнской утробе, я полагаю. А обострилось, когда начал крутить делишки с человеком по фамилии Глоуг.

Я поморщился.

– Да, – сказал я. – Логично.

Как бы оно ни выглядело, сейчас я уже был уверен, что Крампфа убили: слишком много мотивов. А кроме того – слишком много способов симулировать смерть от сердечного приступа. И еще больше способов вызвать ее, если к сердечным приступам человек предрасположен.

Я оказался «свинкой в серединке»[158] – по ощущениям это был кошмар. Лишь слово Мартленда, будто староста класса, стояло между мной и предельной трепкой, коей грозил мне лютый школьный пристав по имени Смерть. А слово Мартленда так же крепко, как его долговые обязательства, хотя погашать их он будет деньгами «Монополии». Я взял себя в руки.

– Что ж, Иоанна, – жизнерадостно сказал я. – Мне пора на боковую.

– Да, – подтвердила она, крепко беря меня за руку. – Нам пора.

– Послушайте, дорогая моя, я в самом деле прежестоко устал, знаете ли. А я уже не молод…

– Ах, но у меня есть способ излечить оба этих недуга – пойдемте и сами убедитесь.

Вообще-то я не слабак, знаете, я просто гадок и внушаем. Я поплелся за нею, и мужское достоинство мое непроизвольно съеживалось. Ночь была невыносимо жарка.

Ее комната встретила нас такой парилкой, точно по физиономии мне заехали буфетом. Я запаниковал, когда Иоанна втащила меня внутри и заперла дверь на задвижку.

– Окна запечатаны, – объяснила она, – шторы задернуты, отопление выкручено до максимума. Смотрите, я вся потею.

Я посмотрел. Она потела.

– Вот наилучшее средство, – продолжала она, стаскивая с меня насквозь промокшую рубашку, – и вы снова обретете молодость и силу, это я вам обещаю. Способ не подводит никогда – мы станем как животные в тропическом болоте.

Я издал было пробный рев похоти, но вышло не очень убедительно. Иоанна щедро помазала меня из бутылочки детского масла, передала пузырек мне, а сама переступила остатки сброшенной одежды и подставила под масло потрясающий пейзаж своего курящегося тела. Я умаслил. Из какого-то резервуара моего организма, о котором я и мечтать не мог, вдруг напором пошло раскаляющееся либидо.

– Вот, видите? – весело сказала она, указывая на него, и повела меня к накачанной водой пластиковой постели – такие вселяют ужас. Затмевая меня своим расплывающимся в мареве телом, выманивая суккулентные звуки из близости наших животов, беря на понт давнопокойного, твердостального, адолесцентного Маккабрея, обезумевшего от затаенной похоти; Маккабрея Меньшого, самого вероятного кандидата на страшный суд, уготовленный для рукоблудов.

– Сегодня, раз уж вы устали, я больше не кобыла. Это вы – ленивая цирковая лошадь, и я буду вас дрессировать в haute ecole[159]. Лягте на спину, вам это очень понравится, обещаю.

Мне понравилось.

14

Оттима: Тогда подумай, если бы нашли мы

Труп моего зарезанного мужа

Там, у его постели, весь закрытый, –

Ты разве всматривался бы в него? К чему же

Ты всматриваешься теперь?..

Себальд: Прочь! Руки убери твои!

Тот жаркий вечер – прочь! О, утро ль это?

«Пиппа проходит»[160]

Медленно, мучительно я расклеил веки. Комната по-прежнему плавала в кромешной черноте и отдавала козлом. Где-то били часы, но какой час – или даже какой день, – я не знал. Полагаю, можно было бы сказать, что спал я урывками, но не могу сделать вид, что проснулся свежим. Скорее тухлым. Я проелозил с парной кровати прочь и влажно подтащился туда, где должно было находиться окно. Мне исполнилось сто лет, и я знал, что простата моя никогда уже не будет прежней. Задыхаясь, я жаждал, точно олень – прохладных родников, лишь одного – свежего воздуха. А он – такой товар, коего я жажду нечасто. Я обнаружил тяжелые портьеры, с трудом раздвинул их и в ужасе попятился. Снаружи бушевал карнавал – мне помстилось, что чувства изменили мне, хотя в начальной школе нас уверяли, будто сперва на самом деле слепнешь.

С этой стороны дома окна выходили на пустыню, и там, всего в паре фарлонгов вся тьма была заляпана перекрестьями цветных лучей, сиявших на полмили по всем румбам. Пока я непонимающе пялился, ко мне проскользила Иоанна и нежно приклеилась своими вязкими формами к моей спине.

– Они осветили посадочную полосу, мой жеребчик, – успокаивающе промурлыкала она мне между лопаток. – Должно быть, прибывает самолет. Интересно, кто это? – На самом же деле ей, очевидно, интересно было другое: осталось ли в старичке Маккабрее, охромевшем от костного шпата, еще хоть чуточку галопа в породистых чреслах, – однако застенчивый ответ представил к рассмотрению себя сам. Ее любящее «му-у» трансформировалось в