Не той стороною - [127]
Он сунул сверток чертежей в руки слесаря и, шатаясь, почти падая, повернул нервически к воротам.
Симуляция внезапного приступа истерического припадка или другого непонятного недуга была столь натуральной, что у Середы ни на мгновение не шевельнулось подозрение об обмане. Увидев, что Александр Павлович может упасть, он догнал его, взял под-руку и сказал, что проведет до извозчика. Вывел за ворота.
Извозчиков не было, и Русаков с отчаянием указал взглядом на трамвайный вагон.
— Сяду! — объяснил он с измученной беспомощностью.
Середа подвел его к трамваю.
— Скажите Францу Антоновичу — болен! Если отойду — приду. Очень прошу его извинить меня…
Он отпустил Середу и уехал…
В городе Русаков пробыл почти до вечера. Он возвратился домой уже в сумерки, сам себя спрашивая, что делать дальше. Сделал вид, что его болезнь не прошла и, повидавшись в коридоре общежития с рабочими, собрал сведения о сегодняшних посетителях завода.
Рабочие в подробностях передали ему, как происходил осмотр завода. Сообщили, что один концессионер — немец, другой — его русский компаньон. Осматривали завод похозяйски, все помещения и машины описывали и завтра еще раз явятся, чтобы кончить опись и проверить, не упустили ли что из мелочей.
Русаков, запасшись этими сведениями, заперся у себя в комнате. Решил на следующий день также не выходить на работу и написал директору записку с сообщением о том, что не может показаться, пока не оправится от припадка.
Вечером он опять выведал через рабочих о том, что было Днем на заводе, и, узнав, что опись кончена, на третий день с утра по обыкновению пришел на завод.
Франц Антонович негодовал на помощника, пока знакомил с заводом будущих его хозяев, но, выполнив эту процедуру, успокоился и не решился журить Русакова, когда тот явился.
— Что с вами было? — спросил он участливо.
Русаков конфузливым жестом руки отвел необходимость точного объяснения и обрывками фраз осведомил:
— После фронта бывает иногда у меня так. Землю царапать начинаю. После одного потрясения. Раньше было часто. Потом перестало. Думал, что прошло совсем, а позавчера почему-то опять…
— Надо бы отдохнуть вам.
— Да, очевидно, при первой возможности надо будет… Ну, а что же концессионеры наши? Будут принимать завод?
Директор пренебрежительно махнул рукой.
— Еще на год дела хватит, если не больше. На зиму можно брать заказы. Сперва они должны заключить договор на концессию. Об этом хлопочет компаньон концессионера, русский. Потом немец поедет к брату в Германию закупить машины и договорить мастеров, а у русского компаньона какие-то дела в Одессе еще надо ликвидировать. И заключается концессия только с весны будущего года. Словом, у них хлопот больше, чем у нас. А нам заказы дадут, и до весны будущего года ничего не изменится. Больше не пожалуют.
Русаков не пропустил мимо ни одного замечания из критически брошенных ему сообщений директора. Вывел заключение:
«Придоров, значит, не покажется. С оглядкой, но можно продолжать работать на заводе».
И как расшатанная телега через пасмурную степь, потянулась опять бесперспективная производственная жизнь завода. Кое-какие заказы, правда, были. Еле-еле Прогонял и готовил их к сдаче завод. Все стало итти, — лишь бы день до вечера.
Русаков решил наведаться к Узуновым.
Уже наступала осень, но в воскресенье выдалась хорошая погода, и Русаков застал инженера и Любовь Марковну с детворой в садике перед домом. Узунов восседал с номером «Известий» в качалке и празднично блаженствовал. Любовь Марковна возле него сидела на скамье. Дети: Рися, Ленька и трое чужих малышей бегали между деревьями, играя в «палочку-выручалочку».
Любовь Марковна участливо следила за ними и сама отдавалась игре, подсказывая детям, кому и где прятаться, а потом выдавая спрятавшихся.
Русаков, застав семью в сборе, приблизился и на мгновение остановился перед счастливо отдыхающими людьми.
— А! Присоединяйтесь, присоединяйтесь, Всеволод Сергеевич! — увидела его Любовь Марковна.
Узунов опустил газету.
— Просим! — Пригласил он гостя.
Русаков поздоровался.
— Курорт у вас! — сказал он, поводя головой вокруг. — Детский рай.
— Да, у нас хорошо. А Ленька — смотрите!
Русаков обернулся.
Мальчик, увидев «дядю Шуру», бросил играть и, комично скрестив руки, стал в наполеоновскую позу, будто судил отца за невнимание и ждал, пока его заметят.
— Леня, да ты, брат, вырос-то как, ая-яй! Не забыл еще меня?
И он, схватив мальчика, качнул его в воздухе.
— Поминаю, дядька Шулка! Ты ушел от меня, а я и не плакал и не плакал! И не буду больше плакать, когда я тебе не нужен. Я иглаюсь с Лысей…
Мальчик надуто отвернулся и стал обиженно отодвигаться.
Все рассмеялись.
Русаков посадил мальчика к себе на колени.
— И ты не хочешь простить меня? Не хочешь помириться со мной?
— Если принесес мне велосипед, то буду и с тобой иглать.
— Ах ты, взяточник маленький! Ну ладно, получишь велосипед. Попрошу тетю Любу, чтобы купила тебе.
— Плежде дай, тогда помилюсь.
— Взяточник! — отпустил Русаков сына и покачал головой с улыбкой, одновременно переводя взгляд на остальных сбежавшихся детей.
Он сел возле Любовь Марковны на скамье.
Настоящая монография представляет собой биографическое исследование двух древних родов Ярославской области – Добронравиных и Головщиковых, породнившихся в 1898 году. Старая семейная фотография начала ХХ века, бережно хранимая потомками, вызвала у автора неподдельный интерес и желание узнать о жизненном пути изображённых на ней людей. Летопись удивительных, а иногда и трагических судеб разворачивается на фоне исторических событий Ярославского края на протяжении трёх столетий. В книгу вошли многочисленные архивные и печатные материалы, воспоминания родственников, фотографии, а также родословные схемы.
Сборник писем к одному из наиболее выдающихся деятелей поздней Римской республики Луцию Лицинию Лукуллу представляет собой своего рода эпистолярный роман, действия происходят на фоне таких ярких событий конца 70-х годов I века до н. э., как восстание Спартака, скандальное правление Гая Верреса на Сицилии и третья Митридатова война. Автор обращается к событиям предшествующих десятилетий и к целому ряду явлений жизни античного мира (в особенности культурной). Сборник публикуется под условным названием «Об оружии и эросе», которое указывает на принцип подборки писем и их основную тематику — исследование о гладиаторском искусстве и рассуждения об эросе.
Книга рассказывает о выдающемся советском полководце, активном участнике гражданской и Великой Отечественной войн Маршале Советского Союза Иване Степановиче Коневе.
Он стоит под кривым деревом на Поле Горшечника, вяжет узел и перебирает свои дни жизни и деяния. О ком думает, о чем вспоминает тот, чьё имя на две тысячи лет стало клеймом предательства?
Исторические романы Георгия Гулиа составляют своеобразную трилогию, хотя они и охватывают разные эпохи, разные государства, судьбы разных людей. В романах рассказывается о поре рабовладельчества, о распрях в среде господствующей аристократии, о положении народных масс, о культуре и быте народов, оставивших глубокий след в мировой истории.В романе «Сулла» создан образ римского диктатора, жившего в I веке до н. э.
Кем был император Павел Первый – бездушным самодуром или просвещенным реформатором, новым Петром Великим или всего лишь карикатурой на него?Страдая манией величия и не имея силы воли и желания контролировать свои сумасбродные поступки, он находил удовлетворение в незаслуженных наказаниях и столь же незаслуженных поощрениях.Абсурдность его идей чуть не поставила страну на грань хаоса, а трагический конец сделал этого монарха навсегда непонятым героем исторической драмы.Известный французский писатель Ари Труая пытается разобраться в противоречивой судьбе российского монарха и предлагает свой версию событий, повлиявших на ход отечественной истории.