Не той стороною - [128]

Рися командовала:

— Теперь Мотя будет наша мама и так будет играть. А я и Леня будем детками. И вот Мотя учит нас чему-нибудь. Ну, учи, Мотя!

Мотя, маленькое розовое, проворное существо, быстро вцепилась в Леньку, схватила с земли прутик и начала им отчаянно и вовсе не для вида только хлестать мальчугана, приговаривая:

— Учись читать! Учись писать! Учись работать ходить! Дрянь! Сыночек уродился!

Ленька, растерянно вытаращивший глаза в ответ на это учение, вдруг забрыкался, не успевая спасаться от ударов.

— Тетя, тетя! — захныкал и заспешил он к Любовь Марковне.

Но Рися, вдруг увидев, какой оборот принимает игра, наскочила на девочку.

— Ты что дерешься?

Мотя не смутилась и хлестнула прутом подругу.

— Я твоя мама! Я его мама!

Рися запальчиво сжала кулачки и приняла такую решительно драчливую позу, что Мотя подалась назад.

— Разве так надо маму играть? — наступала Рися. — Так?

— А как же? Мама всегда, когда учит детей, бьет их прутом.

Рися подскочила к ней с азартным гневом.

— Это старый режим, если бьют! Спроси у кого хочешь. Старый режим!

И, обернувшись, девочка очутилась «перед смеявшимися взрослыми.

— Мама, при новом режиме полагается бить маленьких деток?

— Ну, конечно же, у хороших мам не полагается, — подавляя смех, ответила Любовь Марковна. — Мотя этого не знает. Поиграйте лучше в ключи.

Рися торжествующе метнулась к подруге:

— Ага! Что я говорила!.. Давайте играть в ключи!

Дети занялись озабоченно вычерчиванием на земле кругов для прыганья и забыли происшедшее, а Русаков и Узунов обменивались шутливыми замечаниями.

— Рися вроде реформаторши ребячьего быта у вас, — улыбнулся Русаков.

— Да, женщина вполне современная. А та — старо-режимница! — засмеялся Узунов. — Действует прутом…

— И каждая — в свою маму! — бросил Русаков, под-черкнуто кивнув Любовь Марковне, с улыбкой выжидавшей, пока гость осмотрится и заговорит о своем.

Русаков почувствовал это вопросительное и вежливое ожидание. Озабоченно потемнев, он сообщил:

— Я недавно натолкнулся на Придорова. Он случайно меня не заметил, но по всему видно, что он обосновался в Москве давно. Ведет чужие рискованные дела. Не знаете ничего, Яков Карпович?

Потемнел и Узунов, знавший много больше Русакова, а Любовь Марковна в подтверждение сомнительности дел их прежнего знакомого негодующе тряхнула головой.

Узунов осторожно подтвердил:

— У него дела… Напал на компанию каких-то немцев и собирается их выдоить. Примазался на правах их компаниона к концессии. Немцев на этой концессии пустит в трубу да и самі до чего-нибудь достукается. Из-за этого остался в Москве… Кажется, немец и деньги на него собирается перевести. Уезжает, пока здесь все будет готово, в Германию, а Придоров собирается съездить в Одессу и потом возвратиться опять, чтобы отсюда немцам пускать пыль в глаза.

— Он значит действует попрежнему… А Льола? Не знаете, как она?

Русаков взволнованно передвинулся на скамье и опустил глаза, что-то рассматривая у ног и пряча в землю тоскующий взгляд.

— О, Льола, Всеволод Сергеевич! — передвинулась участливо Любовь Марковна. — Вы не знаете этого? Она развязалась с ним… приехала в Москву, здесь бросила его и поступила на службу.

Русаков пораженно выпрямился и встал со скамьи.

— Вы это хорошо знаете?

Он перебежал взглядом с Любовь Марковны на инженера и весь потянулся с вопросом к инженерше.

— Она у вас была?

— Не была, но мы с ней один раз ехали в поезде вместе. Она живет в Малаховке, а мы с Яковом Карповичем ездили туда к одним знакомым… Она и рассказала. Не смогла жить больше с ним и вот розыскала работу.

— Где она работает?

— В Главполитпросвете.

— Ах, Льола, Льола!

Русаков беспомощно опустился на скамью, обхватив руками ноги ниже колен и вперившись взглядом перед собой.

Узунов ободряющим замечанием предупредил приступ уныния в госте:

— Не падайте духом, Всеволод Сергеевич! Это лучше, чем если бы она примирилась с Придоровым.

— О, конечно, это лучше! — в горячем возбуждении подтвердил, поднимаясь, Русаков. — Не придумаю только я, как мне самому быть. Надо переварить и перемолоть близость Льолы теперь… Новое положение во всем…

Не кончив, он емолк на полуфразе. Рассеянно мелькнув взглядом по желтому тополю, наблюдая плавное движение осеннего сева листьев. И, мучаясь той же тяготившей его мыслью, через мгновение добавил:

— Надо что-нибудь придумывать.

— Да, дело переменилось! — сочувственно подтвердил Узунов.

— Но Льоле все-таки, пожалуйста, ни-че-го! — умоляюще и настойчиво предупредил Русаков.

— Нет, нет! — в один голос заверили Узунов и Любовь Марковна.

Русаков успокоился. Переменил разговор.

— Скажите, как Леня? Не тяготит вас? не натворил я вам с ним хлопот?

— О, славный такой и восприимчивый бутуз! Нет, нет, Всеволод Сергеевич, мы не отдадим вам его, пока вы не Сможете свободно предстать Перед всеми, называя его открыто своим сыном.

— Спасибо! — растроганно отозвался Русаков. — Пойду попрощаюсь с ним. Зайду к вам, если опять узнаю о какой-нибудь перемене. О придоровской сделке мне нужно будет все заранее знать, чтобы я не столкнулся с ним; может быть, я зайду узнать у вас о его проектах.

— Я узнаю об этом подробней, — пообещал Узунов, — и тогда расскажу.