Не судьба - [26]

— В самом деле, лучше уйдём! — прошептала она с чувством какой-то внезапной робости.

Мишель чуть не заставил себе это повторить: сердце его забилось, ноги задрожали, он не сразу двинулся с места. Теперь самое удобное время — он знал, что вот сейчас всё решится. Ему стало страшно; уверенность в её любви вдруг поколебалась.

— Да, очень тяжёлое впечатление! — сказала она, быстро взглянув на него и истолковывая его слишком заметное волнение по своему.

Она подумала, что ему как и ей тяжело было смотреть на эту толпу у рулетки. Они вышли из главного зала, прошли первую игорную комнату, спустились с лестницы и очутились в саду. Несмотря на сирокко, Сонечка почувствовала необыкновенное облегчение, выйдя на воздух. Она взглянула на бледное небо, на свежую зелень газона, на блестящую струю фонтана, бьющего среди лужайки в саду, и в одну минуту почувствовала, как возвращается в её сердце счастье её светлой жизни, её любовь к этой жизни, сладкие надежды и блаженная перспектива будущего.

«Хорошо жить, — чувствовалось ей. — Какая счастливая! — и она взглянула на Мишеля весело и ласково. — Вы видите, как я счастлива: надеюсь, что и вам хорошо!» — говорили её глаза.

Он их не понял; он посмотрел на неё с беззаветным, фанатическим обожанием. Они шли по аллее невысоких деревьев, шли тихо, и никого не было около них. Аллея была пуста. Они дошли до скамейки.

— Сядем, — сказала она, и голос её прозвучал так мягко и нежно; прежде она так не говорила, её голос был резче.

Она села, а он остановился перед скамейкой и собирался говорить, сказать ей «всё». Он только ждал, когда сердце его перестанет так страшно биться, когда ему можно будет говорить, не задыхаясь.

«Не сказать ли ему?» — подумала она вдруг.

Она сорвала травку у скамейки и тихонько кусала её кончиком зубов.

«Он так расположен ко мне! Он будет рад… Нет, после. Теперь не хочу. Пусть всё остаётся в моём сердце, на самом дне… Это моё, моё — только моё!»

И она сладко задумалась, разглядывая золотистый песок дорожки и покусывая свою травку.

— Мне хочется сказать вам… — сказал Мишель вдруг взволнованным голосом и остановился.

Она быстро подняла голову и взглянула на него оживлённо и радостно.

— Вы влюблены? Это вы хотите сказать, да? — сказала она и вся вспыхнула ярким румянцем, а глаза её потемнели и загорелись.

— Да, да… и вы знаете это… О, Боже мой, наконец, я дожил до этой минуты… Вы знаете, я это вижу, а то бы я никогда не решился сам сказать… Неужели это может быть, неужели вы, в самом деле, рады? И вы также… Вы меня любите? — заговорил он, совершенно не помня себя.

Он сел около неё, дрожащей рукой схватился за спинку скамейки, и ему показалось, что всё затрепетало и закружилось, небо, земля, деревья; перед его глазами всё неслось, всё уходило, исчезало — осталось только её лицо, её милое, бесконечно-прекрасное лицо. И он увидел, как на этом лице вдруг потухла улыбка; как перестали сиять эти тёмные глаза и подёрнулись голубой тенью; румянец пропал, брови сдвинулись; он увидел сначала испуганное, потом скорбное выражение… Потом всё исчезло: она закрыла лицо руками, и он очнулся.

Не понимая, что с ней, он мгновенно почувствовал, что случилось что-то ужасное. Всё молчало, кроме его сердца: оно страшно билось.

— Я надеялась, что вы не меня любите! — сказала она, отнимая руки от лица.

Он увидел, что она была очень бледна.

— Вы надеялись?..

— Да, я надеялась. Я очень… — она запнулась, — расположена к вам. Я желала бы, чтобы вы были счастливы…

«Как я», — хотела она прибавить, но что-то удержало её, и она остановилась.

— Но вы не любите меня? Ведь вы меня не любите — я так понял?

И слабая надежда вспыхнула в его сердце.

— Нет, не люблю; и никогда-никогда не могу любить, — сказала она резко, с жестокой определённостью старательно выговаривая слова. — Никогда! Никогда!

Она быстро взглянула на него и замерла на месте. Никогда она не видывала такого лица и никогда не забыла потом того, что увидела. Он смотрел на неё так, как смотрит безумно-любящий человек на мёртвое лицо своего сокровища, перед тем, как его навеки закроют гробовою крышкой. Он был страшен; но он заметил, какое испуганное страдание выразилось на её лице, он увидел, что испугал её.

— Уйдите… — проговорил он с усилием. — Прощайте!

Голос его прервался, дыхание спёрлось в груди, он весь задрожал и упал на колени, на песок. Она бросилась к нему; но он отстранил её и припал лицом к земле. Она не могла выдержать дольше, и слёзы заструились по её лицу.

«Как он меня любил! — подумалось ей отчего-то в прошедшем. — Бедный, как мне его жаль! Как он меня любил!..»

Он не переменял положения. Она тихо пошла по дорожке, прочь от него, и, дойдя до самого отдалённого угла в саду, уселась в какой-то беседке и предалась слезам.

Через час её нашёл здесь Пётр Александрович, бледную, но спокойную, и, заметив, что с ней что-то неладно, с тревогою осведомился, в чём дело. Она отвечала, что от сирокко у неё разболелась голова, а рулетка произвела на неё тяжёлое впечатление.

— Экие вы все нежные! — с неудовольствием перебил Пётр Александрович. — Вот и Михаил Иванович: «Не выношу, — говорит, — сирокко!» И уж в Веве уехал. А ещё военный!.. А твой этот — как его? — бельгиец-то, всё проиграл, жена чуть не прибила. Тоже голова болит, охает. Говорил я, что дрянь этот Саксон. Поедем-ка домой.