Не страшись урагана любви - [62]

Однако так оно и было. Веранда Яхт-клуба была забита членами клуба и туристами. Увидев большого ската, все высыпали к доку. Бонхэм подождал, пока они не подошли. Пришвартовавшись, он зацепил крючком подбородок ската, взвалил его на спину и пошел к специальным крючьям, на которые вешали рыбу во время соревнований по ловле марлинов. Он не произнес ни слова, не ухмылялся и, на взгляд Гранта, ступал несколько тяжелее под весом рыбы, чем это было необходимо. Когда их обступила толпа, он отвечал на вопросы кратко и точно. Под конец Грант раз двадцать позировал фотографам.

— Да, — вновь и вновь слышал он слова Бонхэма. — Да. Выстрелил, убил и принес. Все сам. Что? Три дня. Три дня плавания со мной. Да. Правильно.

Однажды он ухитрился заговорщицки подмигнуть Гранту, когда никто не видел. Гранту хотелось убить его. Наслаждаясь определенной маленькой славой и дурной славой известного и успешного драматурга, он не имел возможности пожаловаться на тот род славы, который окружает кинозвезд, скажем, или политиков, и у него не было профессиональной сноровки или умения позировать перед камерами. Некоторые туристы знали его имя и как-то пугливо интересовались подводным плаванием. Другие были членами клуба и хотели прибавить его и ската к своим фотоальбомам о ежегодных соревнованиях по ловле марлина. Нельзя было на это сердиться. Но очень уж он смущался.

Пока толпа все прибывала, Бонхэм принес измерительные инструменты, показал всем результаты замеров, затем разложил ската на деревянном полу и начал вырезать крылья. Мясо было прекрасным. И для них троих его было более чем достаточно. Али, ненавидевший неразрезанных скатов, оказалось, любил их мясо. Бонхэм дал его семье из шести человек десять фунтов. Грант получил восемь фунтов и отказался от остального, а самому Бонхэму оставалось более десяти фунтов. С разрешения Гранта пять фунтов он отдал секретарю клуба.

Под конец они выпили много джина в баре, и Гранту ни разу не удалось заплатить. Казалось, каждый хотел купить им выпить. Так что он поднагрузился, когда Али увез его в старом пикапе на большую виллу.

Он пошел прямо на кухню. Бонхэм предусмотрительно, без единого слова, нарезал кусок Гранта тонкими ломтями вдоль волокон, чтобы мясо было похоже на лютиануса. На кухне, где французский повар («Счастливчик Пьер», — так называли его Эвелин и Поль) уже ждал его, он торжественно и с каким-то злобным удовольствием бросил рыбу, чтобы обмануть глупых женщин — и глупых мужчин — в этом шикарном хозяйстве. Счастливчик Пьер уверил его, что подаст рыбу сегодня на ужин.

Хант и Кэрол были на большой боковой веранде, откуда открывался вид на залив и гавань, а частный пляж Эвелин был слева, под маленькой передней террасой.

Хант сидел в плетеном кресле и держал большой стакан с виски, задумчиво и довольно печально глядя через гавань на большой черный холм на западе, за которым в это время в золотистой дымке скрывалось солнце. О чем он думает? Грант неожиданно удивился, беспокоится ли он, удивляется ли всем этим тревогам вокруг него? Его седая квадратная голова с гонкими волосами повернулась в кресле, когда Грант вошел, и взглянула на него с теплой улыбкой. Кэрол читала и не подняла голову.

— Это мы не твою лодку видели? Маленькая белая, которая недавно вошла? — спросил Хант.

— Да. Мы стали в Яхт-клубе, — ответил Грант.

— Точно она! Мы видели, как она входила. Она выглядит вполне пригодной для моря. — Смешная фраза, но морщинки вокруг глаз лучились неподдельным интересом. Хант ничего не понимал в лодках.

Грант пожал плечами.

— Хорошая маленькая лодка.

— Ну? Как она ходит?

Грант снова пожал плечами.

— Довольно хорошо. Я убил ядовитого ската. И несколько лютианусов на ужин. — Он дружелюбно толкнул его в плечо. — Но я все равно боюсь, — добавил он и отвернулся.

— Тьфу, я бы был в ужасе! — откликнулся Хант Эбернати, гордясь Грантом.

Кэрол не двигалась и не поднимала глаз. Грант коротко сказал ей в спину:

— Да, между прочим, Бонхэм говорит, что с поездкой на Гранд-Бэнк все нормально, — и пошел мыться перед ужином.

10

Эта поездка с самого начала была отмечена дурными предзнаменованиями, и Бонхэм оказался прав. Но с первого утра так вовсе не казалось, когда маленький восьмиместный гидросамолет прожужжал из Кингстона под веселым субтропическим солнцем в ярко-голубом небе, приземлился на мерцающую воду залива и подплыл к Яхт-клубу, где его ожидали четыре пассажира. День был хоть куда. Барометр, сказал Бонхэм, показывает высокое давление, и оно все еще растет, что означает хорошее солнце и спокойную воду у Гранд-Бэнк для охоты.

Самолет прибыл в девять тридцать. Бонхэм договорился в клубе насчет лодки, чтобы подвезти их и оборудование к самолету, и все четверо легко, счастливо смеясь, сели в лодку, как беззаботные люди, отправляющиеся в отпуск, и весело махали Ханту, который с веранды смотрел, как пеон греб в лодке, отвозя их к самолету.

Грант и Эбернати встали рано и позавтракали под свежим утренним солнцем на террасе Эвелин. Когда Хант пошел выводить машину, Кэрол в своем самом мягком и печальном настроении произнесла маленькую тайную речь. Она понимает, конечно, что он имеет право жениться; на любой, кого выберет. Она всегда ожидала, что рано или поздно это произойдет, она предвидела, и другого выхода у нее нет. Это справедливо по отношению к Гранту. А сейчас она хотела бы вместе поехать в последний раз, путь они уже и не любовники, пусть все же будет что-то, что они тепло вспомнят в будущей дружбе. Чего она хотела достичь этим, Грант не понимал. Но результатом разговора, хотя он это и скрывал, были раздражение и злоба, особенно после того, как вернулся Хант, и он не успел найти удовлетворительного ответа. Но, кажется, она имела в виду именно то, что и говорила. В клубе, где они встретились с Бонхэмом и Уильямом, они впятером сыграли в европейскую настольную игру, смеясь над неловкостью Кэрол, потом сели на открытой веранде, Грант, Хант, Бонхэм и конструктор боксов Уильям пили «кровавую Мэри» за счет Гранта, а Кэрол — лимонный ликер. Она могла быть остроумной и очень веселой, когда старалась, что в последние годы случалось все реже и реже, и она неплохо обыграла свою неуклюжесть в игре. Многовато только, пожалуй. Но она демонстрировала высший пилотаж, поэтому знакомая жалость к ней и чувство вины увеличились. Ему не нужно было беспокоиться, однако, потому что как только они очутились на борту самолета, все изменилось.