Не страшись урагана любви - [45]

Но до того, как это случилось, у них произошел первый разговор наедине.

Естественно, пока рядом был Хант, она ничего не могла сказать. Это была другая сторона их жизни вместе, к которой Грант как-то сумел приспособиться, а теперь не хотел с ней мириться. Но Хант сегодня играл в гольф в местном клубе с Полем де Блистейном и другими «бизнесменами», которых он здесь нашел. Клюшки у него были с собой. Грант знал о предстоящем столкновении, но надеялся на отсрочку. И, конечно, тщетно. Хант бросил их у переднего портала (только так и можно было его назвать, поскольку он был слишком велик, чтобы именоваться дверью) огромной великолепной виллы Эвелин де Блистейн и уехал. Конечно, она не могла говорить и при Эвелин. Но после необходимых пятнадцати минут и двух рюмок любезностей и приветствий, после того, как он отдал свой чемодан ямаитянке, чтобы та распаковала его в комнате, он и Кэрол пошли вниз, к подножию холма, через невероятно красивый участок, через ямайское «шоссе» к частному пляжу поплавать.

По дороге она ничего не говорила и не взяла его за руку, как обычно делала в подобных случаях. Грант был благодарен ей за это, но ощущал всю болезненность происходящего.

— Итак, — наконец, сказала она, когда они пересекли дорогу и шли к пляжному домику, проваливаясь в глубоком песке под горячим солнцем, — она хорошо трахается?

— Не понимаю, о чем ты говоришь? — сказал он.

Кэрол закричала.

— Об этом, ты! — Лицо, как у животного. — Она, вероятно, была прямо там, в этом проклятом, противном номере отеля в Нью-Вестоне всякий раз, когда я звонила или пыталась дозвониться. Уверена, что была.

Грант брел, не отвечая. Он был в рубашке, которую в старые добрые времена ВМФ и Перл-Харбор они называли «блузой», и в шортах, а плавки он нес в руке. В кармане рубашки лежал непроявленный ролик цветной пленки с несколькими кадрами Лаки, которые он сделал во время поездки. У него была простая «Икзекта».

Он все же из предосторожности вынул пленку из камеры и носил ее с собой, поскольку знал, что Кэрол Эбернати может проверить вещи в его отсутствие, а потом осмелиться что-то сказать.

— Что это? — неожиданно спросила она. — В кармане у тебя?

— Пленка.

И неожиданно, да так быстро, что он не успел и двинуться, Кэрол выхватила ролик, слегка разорвав карман, и швырнула пленку в море.

— Ну, не будет ее! — злобно сказала она. — Улетела! — Она, откинув голову, вызывающе глядела ему в лицо, как будто ждала удара или пощечины, о чем он, собственно, и размышлял сейчас.

Грант пожал плечами.

— Я знаю, там ее фото, ее фото, не так ли? — требовала Кэрол.

— Теперь ты никогда и не узнаешь, не так ли? — сказал Грант. Он ощущал прилив жестокости. Первый алый гнев, а не белая ярость, клокотал в мозгу, и он пожал плечами, чтобы успокоиться. Если она проводит какую-то запланированную кампанию вернуться-получить то, что было, а он не последует за ней, то она все будет делать совершенно неправильно. Они были неподалеку от славного кораллового пляжного домика. — Я думаю, что вызову ее в Кингстон, — с преднамеренной злобностью сказал он. Он не собирался это делать. Но он не собирался брать с собой и Кэрол.

Кэрол остановилась.

— Нет! Нет! Только через мой труп! — почти кричала она, сжав кулаки у бедер. — Я не для того потратила лучшие годы моей жизни, вырастила, выучила тебя, сделала человеком, чтобы ты отправился в Кингстон с тепложопой шлюхой. Я в тебя слишком много вложила! Я тебя создала!

Грант тоже остановился. Тропическое солнце обливало их. Оба они по-настоящему были так милы к нему, так помогли ему; Ханта, возможно, заставляла Кэрол, по крайней мере, на первых порах; Кэрол же верила в него и любила. Он многим им обязан. Но не этим. Истина была в том, что пока он работал, учился и рос, все сам по себе, поскольку они не могли идти вслед за ним, Кэрол сдалась или просто не могла следовать за ним, и все больше и больше погружалась в ленивый, претендующий на быстрое познание мистицизм. Сейчас он отвечает перед своим ремеслом. И талант, какой он ни есть, а он был отнюдь не мал, — уж это-то принадлежит ему. Она жила заученными, схематичными идеями, обычно теми, что он же ей и подал, упрощенными, приспособленными к ней, а им уж давно заброшенными ради других мыслей, новых, а она все цеплялась и цеплялась за них. И продавала их как философию своей маленькой театральной банде.

— Ты получишь свою долю, — тихо сказал он. — Но меня создала не ты. — Упорно, как человек, плывущий сквозь шторм, он, отвернувшись, побрел к домику.

Именно в этом заключался вопрос «мужества», о котором он говорил Лаки в последний день в Майами, хотя он и был уверен, что обозначил его так туманно, что она не поняла и подумала, что это связано с нырянием. Он, по крайней мере, на это надеялся. Он даже не был уверен, что хочет жениться на ней. Иногда он думал, что хочет, иногда — нет. Он не знал, где правда. Он все еще боялся, что она слишком хороша, чтобы быть правдой. Но это не вопрос мужества. Он должен что-то предпринять, и он должен вскоре это сделать. Но он хотел сделать это как-то милосердно, если сумеет. Именно поэтому он взял ее в загородный клуб Индианаполиса, в котором состояли и он, и Эбернати. Если им еще не написали, все равно слухи бы просочились, и о том, что она была с ним, все равно узнали бы. Какого же черта?