Не стану взрослой - [44]

— Ну да. Наш демо-альбом уже месяца три в сети болтается… — сказал Мартин.

— Кто автор песни?

— Мы с Гелькой. Музыка моя, слова — ее.

— Песня, надеюсь, не автобиографическая?

— Немножко, — призналась Геля. — Ну, ты же понимаешь, у каждого человека бывает такое состояние, когда хочется взять бритву и — как смычком по струнам.

— Как по струнам — это поперек, — отрезал Максим. — А вены режут вдоль. Все остальное — позерство.

Вокалистка покривила губами, изобразив недоумение, потом засмеялась:

— Будем знать! Только вряд ли нам это пригодится.

— У каждой рок-группы должна быть песня про наркотики, про алкоголь и про самоубийство, — сказал Мартин.

— А про секс? — захихикала Геля и ткнула его пальчиком в нос.

— А все остальные песни — про секс. Другие темы — по желанию.

— Про секс? А может, про любовь? — сказал Максим.

— Это одно и то же, — игриво произнесла Геля, ерзая на коленях у своего бойфренда. — Я тебе по секрету скажу, Макс: если кто-то пишет красивую песню про любовь, то он просто хочет трахаться. Все песни про любовь — они на самом деле про секс. Только иногда это очень хорошо замаскировано. А иногда — не очень. Вот мы в музыкалке разучивали одну песню про то, как баба мужику вечером минет делала. — Она откашлялась и запела красивым, чистым голосом: — Что ж ты, милая, смотришь искоса, низко голову наклоняя-а-а-а-ха-ха-ха… — Она расхохоталась, дрыгая ножками.

— Во-во, — мрачно сказал Максим. — Вы, музыканты, сочиняете песни про самоубийство, а люди верят. Слыхали? Два человека покончили с собой с интервалом в пару дней. Обоим в день самоубийства исполнился двадцать один год.

— Ну, слышали, конечно, — серьезно произнесла Геля. — Мне их жалко. Честно.

— Не, а вообще, тема интересная, — промолвил Мартин. — Я читал: оба покончили с собой в день своего рождения. Тут явно связь. Я вот понимаю, был случай, когда несколько школьников поубивали сами себя из-за того, что неправильно прошли игру «Файнал фэнтези 7». Но тут что-то другое. И возраст у них уже не тот, чтобы из-за игрушек кончать с собой…

— Одна из погибших перед смертью говорила, что не хочет взрослеть. Боится. Прямо как в вашей песне: не стану взрослой, и все тут.

— Если человек больной на голову, то музыка тут не виновата, — строго сказала вокалистка. — Он и без музыки себя запросто угробит.

— Говорят, тут секта замешана, — закинул Максим свою последнюю удочку.

— Может, и секта… — пожала плечами Геля. — Хотя Башка считает, что Вова Камушкин.

— Какой-какой Вова?

— Та-ак, — Геля вскочила с колен своего бойфренда. — Я отсюда сваливаю. Башке только дай волю, он тебе та-акой лапши на уши понавешает… У меня как раз сигареты кончились. Элка, добежишь со мной до магазина?

— Угу, — сказала Элла.

— Я провожу, — Мартин встал. — Тут до ближайшего магазина, который «24 часа», минут пятнадцать топать закоулками, — объяснил он непонятно кому. — Макс, ты с нами?

— Нет, я останусь.

— Ты точно не с нами? — уточнила Геля таким тоном, словно Максим только что упустил величайшее счастье в жизни.

— Да, да.

— Как знаешь.

— Купите мне энергетика, одну баночку!

— О‘кей!

Элла, Мартин и Геля вышли из клуба. Максим уселся на освободившийся табурет, разогнав рукой облачко сладковатого дыма.

Башка какое-то время рассеянно вертел в руках палочки. Сыграл небольшое соло, закончив его громким ударом по тарелкам. Спросил:

— Макс, ты читал «Жестяной барабан»?

— Гюнтера Грасса? Читал.

Башка закрыл глаза и принялся играть нечто, напоминающее тиканье часов. При этом он продолжал вести разговор с Максимом.

— Я купил как-то раз. Меня название заинтересовало, с профессиональной точки зрения. Помнишь, про что там?

— Ну, конечно. Мальчик не захотел расти и долбанулся башкой об пол. И остался карликом на всю жизнь.

— Во-во. Я сначала читал вообще без интереса. А как добрался до этого места — так и профигел. Это ж про Вову Камушкина!

Бум-бум-бум — это гулко и мрачно, будто шаги какого-то злого тролля, зазвучала бас-бочка.

— Вова Камушкин родился очень давно, еще во времена застоя, — Башка скрестил руки на груди, сунув палочки под мышки, его нога по-прежнему отбивала ритм бас-бочой. Голос барабанщика стал зловещим, каркающим. — И конкретно в нашем городе. Смышленый был мальчишка. С самого детства не мог понять, почему взрослые все время врут. Я не говорю сейчас про советскую идеологию. Хрен с ней, с идеологией. Взрослые врут в любой стране и при любой власти. Я даже примеров приводить не буду. — Он резко прекратил отбивать ритм бас-бочкой и сказал в наступившей тишине: — Ты сам это сделаешь. Тебе врали родители?

— Миллион раз.

— Ну?

— Ну, как-то раз первого января папа сказал: «Обещаю в этом году капли в рот не брать». И в тот же вечер напился в свинью и даже кое-что разбил.

— Стандартная ситуация. А посерьезнее?

— Посерьезнее… Вся папашина жизнь применительно ко мне была враньем. Он был либо пьяный и добрый, либо трезвый и злой. Когда трезвый — принимался меня воспитывать, очень жестко, придирался ко всему. Мог со мной несколько дней не разговаривать только потому, что я, допустим, забыл с утра с ним поздороваться, хотя он меня учил: по утрам нужно обязательно здороваться! — Максим чуть не зарычал, вспомнив об этом. — Постоянно орал: «Ты плюешь на мои слова!» И я ни разу не сказал: «Да, плюю, потому что мне они неинтересны». Я плакал. Потому что считал, что я такое дерьмо, что даже не могу ничего запомнить. Я просил: «Папочка, прости меня…», а он делал вид, что не замечает моих слез, и орал: «Разговор окончен!» Или, например, мы с ним идем на прогулку, а я забыл носовой платок. Так он потом целый день орет, что мне этот платок надо на шею привязать, как верблюду, — это он так говорил. Просто упивался моей беспомощностью. Приучал меня к своим дурацким правилам. Ну там, спать после обеда. Мне вот это было физиологически противно, а он почему-то считал, что я все делаю ему назло. И постоянно ставил себя в пример: дескать, он весь такой замечательный, а я идиотина, непонятно в кого. И ведь я верил ему. Только потом, совсем потом понял: педагогический дар у папаши просыпался, только когда он был злой, оттого что выпить хотелось. Представляешь, были времена, когда я его видел пьяным не чаще чем раз в неделю. Зато когда он напивался и валялся пьяный, я мог подойти к нему и пинища ввалить. Он утром все равно ничего не помнил. Вот так я и рос.