Не склонив головы - [2]

Когда снова открываю глаза — уже ночь. Надо быть осторожным. Побаливает и кружится голова. Ранение легкое, но я еще и контужен. Перед глазами все идет кругом… Но что такое? Не ослышался ли я? Совсем рядом разговаривают немцы! Догадываюсь, что после бомбежки танки все же смяли нашу оборону…

Холодно. Скорее выбраться из воронки: Что стало с батальоном, где полк? Без сомнения, немцы прорвали фронт. Я в тылу врага. А кругом снова совсем тихо. Уже не слышно и немецкой речи. Я осторожно выбираюсь из ямы. В нескольких шагах дерево и тут же проходит дорога. Под этим деревом можно закопать документы. Вырезать ножом щель в мерзлой земле нелегко. Но я работаю. Голова разболелась сильнее. Я складываю все бумаги в планшет и засовываю его в узкую щель в земле. Теперь вперед.

Иду долго. Скоро утро. Впереди мелькнул силуэт человека, затем второго, третьего…

— Хенде хох![1]

Ощущаю на себе тяжесть чужого тела…

Меня вталкивают в сарай. Там полумрак. Стараюсь пересилить боль в голове, осматриваюсь. В углу лежит человек. Какое холодное у него плечо. По-видимому, это — мертвец. Толкаю сильнее.

— Швайн, свинья… Я вам покажу!..

Неужели Алексеев? Сразу забываю о боли.

— Пашка?!

— Ой, товарищ майор… Это вы? — Ефрейтор с трудом поворачивается: — Значит и вас тоже?

— Да… и меня.

— А я думал погибли…

Успеваю заметить кровавые подтеки и огромные синяки на лице шофера. Шинель Пашки измазана и порвана, рука обмотана тряпкой.

— Так рвануло бомбой, — рассказывает Пашка, — что очухался уже в руках швайнов. Куда забросило машину, и сейчас не пойму!

— Был без сознания?

— А если нет, разве дался бы фрицам… — голос у ефрейтора дрожит. Наверное от обиды.

— Ну ладно, может, сумеем бежать.

Но я не надеялся, что нам действительно скоро представится такой случай, и сказал эти слова больше для успокоения и не только Пашки, а и себя…

Прошел день. И вот мы с Алексеевым в эшелоне для военнопленных…

* * *

Воспоминания прервались так же неожиданно, как возникли. Петр Михайлович Луговой продолжал стоять у окна. К нему подполз Пашка. Не в силах терпеть очередной приступ боли, Пашка поднял здоровой рукой другую руку, забинтованную, с посиневшими пальцами, и тихо замычал:

— Ыы-ы-ы… Петр Михалыч, ы-ы-ы…

Луговой некоторое время не отвечает.

— О-оо-о, Петр Михалыч… — не успокаивается его бывший шофер. Тогда Луговой наклоняется к Пашке, внимательно смотрит на него.

— Болит, Паша?.. — Луговой снова надолго замолкает. Но ему не по себе. Его большие серые глаза, кажется, сейчас запали еще глубже, в них застыла безмолвная грусть. «Хорошо, если скоро будет остановка, — думает он, — тогда можно попытаться еще раз перевязать товарищу руку. А если до остановки далеко, как быть?» Но Луговому никто не отвечает, Неужели людям все уже безразлично? Хочется громко закричать. Но разве это поможет? Вон там, в темном углу, один из «пассажиров» — солдат уже вторые сутки кричит. Он то смеется, то вновь кричит. А что толку! От его голоса порою становится жутко…

* * *

Поезд остановился. Луговой услышал, как снаружи заскрипел снег. Громко раздались удары по засову — дверь поползла в сторону. В вагон хлынул морозный воздух, из клубов белесого пара вынырнула голова, потом плечи конвоира. Он вскинул автомат и повел стволом, чертя в воздухе крест.

— Выходи! Живо, живо!

Рядом большое здание вокзала. Оно сильно разрушено. Зияют пустотой проемы окон. На перроне эсэсовцы-автоматчики. Началась выгрузка.

Тяжело раненых, больных, тех, кто совсем обессилел, заталкивают в машины и немедленно увозят. «Ходячих» строят в колонну. По бокам эсэсовцы, охранники с собаками. Колонна движется через город. Здесь много разбитых домов. Угловатые громады их выглядят мрачно… Улицы узкие, прямые, но замусоренные камнем, осыпавшейся штукатуркой. Населения почти не видно. Это — Каунас.

Колонна миновала город, вышла на окраину. Люди напрягают последние силы. Скоро ли конец? Неизвестно. Но надо выдержать.

Луговому очень трудно. Он поддерживает Пашку. Парень дважды терял сознание, но Луговой тормошит его, тянет дальше и дальше.

— Петр Михалыч, брось… — шепчет Пашка, — все равно не дойду.

— Иди, слышишь, иди и молчи, — хрипло отвечает Луговой. А ноги заплетаются все сильнее, они будто чугунные. Много ли еще идти, где же конец?

Неожиданно в голове колонны раздается громкий смех. Человек смеется пронзительно, визгливо. Луговой стискивает зубы. Он узнает солдата из своего вагона. Неужели сумасшедший солдат тоже попал в колонну? Но не успел Луговой подумать об этом, как щелкнул выстрел — смех оборвался. Сумасшедший больше никогда не засмеется.

Впереди — большой холм. Чем ближе подходят к нему люди, тем огромнее он кажется. Дорога никуда не сворачивает — упирается в эту гору. При виде ее люди еще ниже опускают головы. Разве мыслимо подняться им на холм? Это невозможно. Сил совсем не осталось.

Луговой чувствует, как у него опухли ноги. Он оглядывается по сторонам. У края дороги стоит серая, припорошенная снегом каменная плита. На ней можно разобрать надпись: «VII форт».

Надпись очень лаконична, Но что скрывается за словом «форт»? Какое-то неясное предчувствие новой беды все сильнее овладевает людьми.