Не самое главное - [40]
Что происходит ночами в доме донны Эммы? В двух насквозь провонявших комнатушках? В гостиной и спальне, которая граничит с ее рабочим помещением? Вечно грязная кухонька, в туалете вода журчит, как ручей.
Ночами донна Эмма плачет, будя своего измученного, больного мужа. Она больно щиплет его за руки и за ноги, покрытые синяками от ударов и похожими на веленевую бумагу пятнами пролежней.
Она говорит, что это он во всем виноват.
У него изо рта течет слюна. Он мычит нечто, понятное только ей.
– В чем я виноват? Оставь меня в покое! – с трудом выговаривает дон Кармине, уголок рта которого сохранил чувствительность.
Она не отвечает, ей не в чем его обвинить.
Она сталкивается лицом к лицу с собственной злобой и пугается.
Ей страшно, что ее никто не любит, что она одинока.
В глубине души она знает, что достигла в своей жизни самого дна. Самого неприглядного состояния. Быть консьержкой – позор и мучение. Ей страшно.
Она выполняет настолько незаметную работу, настолько подчинена другим, что постоянно рискует потерять достоинство и душевное равновесие.
В подъезде может зародиться конфликт. А конфликт для консьержа – весь его мир.
У нее нет амбиций, ей не сделать карьеры. Перед ней – бесконечное свободное время, которое она проводит в полумраке, словно в тюрьме.
Работа консьержа – одиночное заключение, замаскированное под свободу.
И тогда донна Эмма, сидя на постели, рядом с доном Кармине, который опять уснул, пытается понять, откуда возникла эта боль.
Когда она стала такой?
Когда кондоминиум перестал быть ей другом и превратился во врага, которого она должна изводить?
Когда чужой страх поселился в ее душе?
Лишив ее малейшей возможности испытывать то, что называется удовлетворением.
Когда она перестала сплетничать с жильцами, потому что разговаривать с ней больше никто не хочет?
Она разговаривает с мужем, но это все равно, что болтать с покойником.
С покойником, которого она у себя поселила.
Короче, когда она решила, что если ей плохо, то плохо должно быть и всем остальным?
И тогда она находит ответ.
Когда в девять лет умер ее сынок.
Об этом известно ей одной.
Она хотела его охранять, но малыш ей этого не позволил.
Почему она не помогла, когда дона Кармине хватил инсульт?
Почему позволила ему почти умереть, превратиться в ничто?
Потому что она помнит, как однажды ночью в Скалее, когда они еще ездили в отпуск вдвоем, как все нормальные люди, сидя в сельской пиццерии с неоновой вывеской и тучей комаров, она спросила дона Кармине:
– Помнишь нашего сыночка? Какой он был красивый!
И знаете, что ответил дон Кармине?
– Нет, не помню.
Тогда донна Эмма разучилась прощать.
Она больше никого не простит.
Ей известно, что без прощения жить нельзя. Это не жизнь, а мучение. Сущий ад.
Но она прощать разучилась.
Так что сейчас, в ночной тьме, сами того не ведая, простите ее вы, члены огромного кондоминиума, в котором все мы живем.
– Потому что, мои дорогие, это самое трудное, требующее невероятного напряжения сил: уверить себя, что зла не существует, когда оно здесь, перед твоими глазами, – сказал нотариус Чеккарони у себя наверху, в квартире с панорамным видом.
И все участники собрания кондоминиума замолчали.
Ливио Каза
Когда Ливио Каза едет по окружной, он всем телом подается вперед, то и дело утыкаясь лбом в ветровое стекло. В руль он вцепляется мертвой хваткой – ладони потеют, руки немеют.
Он не мечтал о том, что получит водительские права.
Он мечтал жить в захолустном городке, где можно ходить пешком, весело, с шутками и прибаутками, здороваясь с владельцами магазинов.
Он мечтал быть человеком, который сидит себе в глубине бара, почитывает газеты и ворчит, что нынешняя жизнь с ее бешеным ритмом не для него.
Он мечтал быть человеком, который в мертвые послеобеденные часы уединяется с хозяйкой бара в кладовке, чтобы по-быстрому, без особой радости заняться сексом.
Он даже мечтал стать простым участковым врачом и – почему бы и нет? – написать о своем деде и о его героических подвигах на войне пафосный роман, который никто не захочет печатать.
Он мечтал стать кем-то другим. Тихим обитателем захолустья.
Человеком, который живет вдали от всего.
Он даже был бы не против прослыть чудаком, над которым посмеиваются земляки (но только земляки!).
Как над всяким, кто день-деньской сидит в баре.
Вместо этого он живет в окружении цветов в прелестном коттедже сразу за окружной, – гордости его жены Дженни.
В общем, живет, как в заповеднике. В одном из мистических, потаенных мест, где время остановилось, где все уснуло волшебным сном. Где царят сдержанность и приличие – проявления скромности, которую так и тянет назвать метафизической.
Поскольку детей у Ливио с Дженни нет, они относятся к своему дому как к ребенку.
Пес, немецкая овчарка по кличке Ритц, заменил им сына.
“Это горе – не беда”, – любит повторять Ливио Каза.
На самом деле, беда. Все дело в масштабе.
Дженни, одержимая страстью к беговой дорожке, всю жизнь призывала Ливио заняться быстрой ходьбой.
Впрочем, она не очень настаивает с тех пор, как муж резонно заметил: “У быстрой ходьбы такие же минусы, как у бега, а плюсов, как у прогулки, нет”.
Ливио Каза унаследовал от отца антикварную лавку в центре Рима, на виа деи Коронари. Каждое утро ему приходится совершать долгий заплыв по реке несчастья – окружной дороге.
