Не садись в машину, где двое - [19]

И что он там думает, сынок, сидя в подъезде часами у батареи, о чем мечтает, как строит планы на будущее, никому не понять.

Отец-то прозревает все это, поэтому следит за своим здоровьем и каждый вечер разговаривает по скайпу со старшим сыном, который закончил институт и собирается ехать в аспирантуру, но не в Москву. Чего я тут не видел, в Рашке. В Бостон, к маминой сестре.

А потом они ложатся спать, отец с сыном, мальчик с полным на будущее желудком и опасливый отец, который на прощание мечтает о Бостоне, о домике в предместье, о бассейне — все это для старшего сына, для него. И половина квартиры ему все-таки достанется в случае чего.

Все убрано из квартиры, молоток, гантели, веревки, острые ножи.

Отец, правда, упражняется на турнике, вставленном в дверной проем. Он бережет здоровье на всякий случай, хотя ни в чем не уверен.

Малый ведь способен принести со двора кирпич в пакете. И на улице у подъезда может встретить папу с дружками. Ни в чем нельзя быть уверенным. Никакого просвета.

Но и жениться нельзя, хотя подруга есть, нельзя улучшать свою жизнь, уходить на другую квартиру (у молодой подруги имеется всё, дача, машина). Сына не оставишь и с собой не возьмешь. Никому ты не нужен, кроме меня, бедняга. Никому на белом свете. Спи пока.

Людмила Петрушевская

Нет решения

Главное, что в ней было, это яростное чувство превосходства, пылающий пламень, якобы скрытый от глаз, но, как всякий пламень, иногда дающий всплеск в виде темпераментных поучений.

Она была учитель по натуре — известно, что эта профессия основана на нетерпеливом превосходстве, на проповеди,— притом эта женщина была не кто-нибудь, а кандидат математических наук, блестящий молодой ученый, чья эрудиция и неожиданные решения всех поражали.

Она была замужем за скромным, тихим человеком, который отличался немногословием и принимал жену как она есть, без рукоплесканий, поскольку именно он каждый вечер выслушивал гневные аргументированные речи жены — каждый вечер. И не отвечал ничего, только хлопал глазами, как бы засыпая.

Его ожидало разверстое жерло телевизора, и он перемещался туда даже с тарелкой или чашкой чая.

Монолог жены гремел, в телевизоре гоняли мяч, муж уже не ловил суть, засыпал на ходу обоих сюжетов — научного и футбольного.

А в институте ее ждала перспектива опять блеснуть, съязвить, состроумничать и предложить другой вариант — там у нее завелся вдумчивый слушатель, он мрачно следил за этой Мариной, пока однажды не преградил ей путь в коридоре.

Сцена была как во дворе, как в детстве, когда мальчишка не давал проходу.

Марина уже давно играла со своей жертвой в сложную игру дичи с охотником — исчезала, пряталась, не приходила на институтские вечера, не шла, когда он вызывал ее к себе в кабинет,— он-то был замдиректора в институте.

Якобы надо было ему обсудить что-то. Знала она, что он обсуждал у себя на диване с практикантками, и все знали. Сын академика, красавец, с приданым, богат, умен, доктор наук.

Вот он-то и преградил ей путь в институтском коридоре, когда она шла, направляясь к лестнице, уже отягченная сумками с продуктами — она все же была хозяйкой дома и готовила, стирала и т.д.

Гордость института в роли домработницы.

— Помогли бы лучше,— резонно возразила она своему поклоннику на еще не сорвавшееся с его губ признание.

Он взял сумки, довел ее до своей машины, усадил ее на переднее сиденье, сел сам, полез застегивать на ней ремни, подразумевая, что она беспомощна, слаба и неспособна сама их застегнуть, и тут их тела сплелись сами по себе. Он прижал свою дичь не хуже ремней безопасности, а она только смеялась.

Все завертелось как на быстрой карусели, и через два месяца была свадьба, а еще через семь родился сын.

Разумеется, Марина осталась дома сидеть с сыном, развела рациональное хозяйство, все было по часам, аккуратно.

Сама Марина общалась теперь с новым кругом знакомых, с академиками и их женами, ее осторожно принимали, оценивали, оценили: не наша. Самоучка из провинции, мамаша учительница, папаша офицер, и привет. Всего достигла сама, вышла замуж за москвича. Это второй брак по дороге наверх. Ах, вот что.

Круг академических жен, где каждый путь был единственным и каждая первопроходица одиноко боролась, как могла, с половой распущенностью мужа, воспринял появление Марины слегка оскорбленно: у многих имелись взлелеянные дочери и племянницы, для каждой из которых Виктор был бы хорошей парой. Нет, взял со стороны!

Марина вошла в область высоких семейных технологий, ее свекор жил со своей племянницей у всех на глазах и прижил с ней ребенка, и пришлось ему жениться на дочери своего брата, т.е. бросить жену и детей.

Таков был отец нового мужа Марины.

Рядом, в соседней квартире, жена академика (это было всем известно) вообще вынуждена была стелить новую постель каждый раз, когда он приводил бабу,— иначе строптивец не давал денег ни на что, а сам ел в ресторанах.

Да. Кругом цвели романы женатых академиков, поскольку юные студентки год от года становились все краше и все доступнее, а никаких наказаний не предусматривалось за эти мелкие радости пожилых отцов науки.

Новый муж Марины еще долго продержался, хмуро жил дома и наблюдал располневшую, пузатую жену, которая упорно, для вящей простоты и удобства, ходила дома как турист, т.е. в майке и трениках, и совершенно ушла в воспитание ребенка, не глядя на себя в зеркало, на свои телеса.