Не родись красивой... - [19]

— Откройте дверь!

— Сквозняк получится.

— Это лучше, чем духота.

Он с неловкой осторожностью приоткрыл.

— Это комната свиданий или ординаторская?

— Это кабинет главного психиатра! — ответил Парамошин, ликуя, что наглухо припечатал Машу к своей больнице.

— Как же это вы назначили меня, не испросив моего согласия?

— Назначило министерство. Но по моему представлению…

— Они и вы не учли, что я умею вникать только в истории болезней, а не в диссидентские истории.

Вадим Степанович неспешно полез во внутренний карман пиджака за каким-то решающим аргументом. Достал заклеенный конверт и протянул его Маше. Внутри лежала записка: «Маша, не отказывайся. Если хочешь меня спасти…»

— Это Спиноза? — спросила она.

— Так прозвали его в институте. Но в шутку, конечно.

— Нет, абсолютно всерьез. Он был самым умным на курсе.

— Кто это измерял? Кто высчитал?.. И как вам удалось узнать его почерк?

— Он посвящал мне стихи. — Вадим Степанович сник. — И в чем же выразилось его диссидентство?

Он снова воспрял.

— Как психиатру и заведующему больничным отделением Спинозе (ставлю это слово в кавычки!) предложили излечить одного… свихнувшегося на несогласиях и протестах. А Спиноза в ответ оповестил мировую общественность, что психиатрическое учреждение превращают в застенок. Тогда его самого попросили пройти курс лечения. Но уже в нашей больнице… Он согласился, если лечить его будете вы. Министерство надеется, что в результате он признает свое заблуждение. Откажется от ненормального своего навета. И признает, что ошибся из-за временного нарушения психики или, по крайней мере, нервного срыва.

— Вы, как я понимаю, изложили мои задачи? Что ж, я хочу его видеть.

— Сегодня нельзя.

— Почему?

— Нужно особое распоряжение министерства.

— Его охраняют?

— Ну какие у нас охранники! Обыкновенные санитары.

— Со смирительными рубашками?

— Если б он буйствовал… Тогда у нас не было бы ни малейших тревог. Но он спокоен и выглядит совершенно здоровым. В этом вся сложность заболевания. Он внятно растолковал зарубежной прессе свою бредовую точку зрения.

— Я хочу его видеть.

«Согласилась! Сдалась… Значит, как прежде, будем сотрудничать. И встречаться… И обсуждать. В этом-то случае обсуждать надо часто! Опять возникнут контакты. Сперва деловые, а после… Кто может предвидеть! — Отклонившись от интересов отечества, Парамошин вновь возбудился. — А опасности от их общений для меня нет никакой: она отвергла Спинозу со всеми его стихами еще в институте!»

— Есть еще одна просьба. До того как вы приступите к лечению, вам надо встретиться с заместителем министра Николаем Николаевичем Шереметевым. Первым заместителем!..

— С какой стати?

— Хочет еще кое-что разъяснить. И напутствовать. Первый заместитель вас просит… Даже, показалось мне, умоляет.

— Какой разгул демократии! Но любые разгулы подозрительны и опасны.

Парамошин не вполне владел своим дыханием — было ясно, что заодно умоляет и он: чтобы все было доведено до конца — утверждено, гарантировано!

— Я надеюсь, вы не откажете. Первому заместителю…

— Я отказывала стольким мужчинам разного ранга! — Ей захотелось его подразнить.

Лицо Парамошина выразило страдание.

— Это мне известно. Я пережил… Но Николай Николаевич далек от тех притязаний. Он безупречен. Даже чересчур: его пуританство — укор нам всем. И мне в том числе.

— Стало быть, вы за меня поручились? Не опасно ли это?

— Чтобы вы были рядом, я готов на все. Абсолютно на все.

— И даже навредить родине?

— Ну, зачем же…

— А затем, что я не стану объявлять диссидентов психопатами. Как это отзовется на вас?

— Да плевал я! — «Неужто опять по-северному, по-мужицки плюнет на пол, как это бывало раньше?» — с девчачьим любопытством зажалась Маша. Когда-то его простонародная лихость ей не была противна, а даже и завлекала. — На все я плевал! — повторил он.

«Ну, раз на все, значит, не плюнет!»

— Опомнитесь, Парамошин. Что на вас напало? Вы же потом пожалеете.

— Никто на меня не напал. Кроме…

Он блуждал и неистовствовал в дебрях… в потемках своих желаний. Тем более, что пространство между ними было совсем небольшим и замкнутым четырьмя стенами.

Министры приходили и уходили, а Николай Николаевич оставался. Его наименовали «непотопляемым». Но он отдавал себе отчет в том, что и непотопляемого можно при желании потопить, а несменяемого сменить. Поэтому противоаварийные средства были у него наготове. Он знал, в какой момент на какую кнопку нажать, в какой кабинет позволительно открыть дверь ногой, а в какой и рукой открывать не рекомендуется. Его же двери были панибратски распахнуты. Он, как говорили, «умел выслушивать».

В медицинское министерство устремлялись не за добрыми пожеланиями, а за спасением. Протянуть руку всем он мог лишь в буквальном смысле. А потому в первую очередь помогал тем, о ком предварительно просили по телефону, или тем, кого опасался. Но и не только им… За что прослыл демократом. Взгляд его почти неизменно выражал такую озабоченность чужими заботами и такое понимание чужих бед, точно беды регулярно придавливали его самого. При беседах с просителями он непременно снимал очки, чтобы дымчато-туманная пелена в мощной, словно бронированной роговой оправе не отделяла его от людской нужды.