Не родись красивой... - [18]

— Нет, отныне командовать в основном будете вы! Коллектив это поймет и поддержит: вас любят и уважают. А я предан тебе… И, если захочешь, могу за тебя умереть. Да вы знаете!..

…Немного утихомирившись и уже наедине с собой, Маша подумала: «Неужели мужская преданность мне мощнее в нем все-таки, чем преданность государству? И даже карьере?»

Было похоже на это… Даже и самому Парамошину так казалось.

— Чтобы удержать меня рядом, Вадим Степанович перепрофилирует всю больницу. И повышает меня в должности, — вечером сказала Маша мужу и маме, которая пришла в гости. Но пристально, ожидая реакции, взглянула только на мужа: ей хотелось, чтобы он ревновал.

— Преданность Парамошина? — Полина Васильевна затянулась очередной сигаретой. — Знаешь, я вспомнила… Один студент, грядущий юрист и защитник закона, начал с того, что усадил за решетку своего профессора. Это можно было бы считать учебной практикой, если б произошло не всерьез, понарошку. Но студент, грезивший стать прокурором, оказался столь даровитым, что засадил профессора на десять лет без права переписки. Слава Богу, что кормчий вскоре скончался — и профессора выпустили… Он, представьте себе, подарил тому самому перспективному ученику свою книгу с автографом: «Ученику — от преданного учителя!» Русский язык, безусловно, великий и могучий, предоставляет возможность разных смысловых звучаний одного и того же слова. Как бы тебе не оказаться в роли того профессора?

— Парамошин уверяет, что коллектив уважает и любит меня.

— Он персонально любит, а остальные — уважают. — Алексей Борисович задиристо подмигнул.

— Ты ревнуешь? — с надеждой спросила Маша.

— Хочешь, чтоб ревновал?

— Хочу, — ответила она, отвергая его игривость.

— Ни в чем не могу тебе отказать!

— Ну как можно с ним жить?!

«Но и без него я жить не смогу», — сказала самой себе Маша. И присела на стул от испуга.

Алексей Борисович не позволял себе афишировать то, что принадлежало двоим, — ни нежности, ни страсти, ни ревности. Но так как отсутствие ревности огорчало жену, он решил смягчить напряжение все той же иронией:

— Пойми: ревновать без повода — это банально. Но зато я, прозванный, как известно, оригиналом, и тут иду на оригинальные проявления! — Он обнял Полину Васильевну, а за реакцией обратился к жене: — Ты не ревнуешь?

— Перестань!

— Почему? По возрасту я как раз гожусь ей в мужья.

— Она выглядит гораздо моложе, чем ты.

— Браво! Нокаутирован. К счастью, любящею рукой. А потому продолжаю… Итак, я подвержен необычным, оригинальным чувствам. Вот, например, безумно люблю свою тещу!

Алексей Борисович не преувеличивал… Обожание, как он уверял, утвердилось на трех солидных китах: благодарности, почтении и разумном эгоизме. Благодарен он был за то, что Полина Васильевна родила именно Машу, хотя могла родить и кого-то другого. Почитал мудрость тещи, так как вообще преклонялся перед глубиной разума, а глупости брезгливо сочувствовал. Разумный же эгоизм его нежно эксплуатировал общения с Полиной Васильевной, но особенно — «тещины вечера». На тех вечерах многоопытная защитница завлекала зятя и дочь душераздирающими историями, кои ей приходилось распутывать. А профессор перед детективами испытывал детский трепет… И слушал ее, по-мальчишечьи разинув рот и глаза. В его библиотеке детективные повести и романы оттесняли бессмертную классику. В чем Алексей Борисович не без смущения сознавался.

Думал ли он, что когда-нибудь сам станет объектом детективного разбирательства?

До женитьбы на Маше Алексей Борисович не засыпал без криминальных бестселлеров. И упоенно ждал свидания с ними… После женитьбы ожидания и упоения отданы были Маше. Но кое-что осталось и для бестселлеров.

Алексей Борисович не ревновал жену, потому что не позволял себе в ней усомниться. Прежде он считал себя донжуаном. Но превращать неисправимых женолюбов в неисправимых однолюбов было уникальным Машиным свойством.

Она же сама, поутру распрощавшись с мужем, томительно ждала вечера, а вечером — ночи. Он не накидывался на нее по-парамошински. «О, я не дорожу мятежным наслажденьем!» Пушкинская строка была путеводителем во всем, что дарила им ночь. Сперва он, повторяясь и повторяясь, недоверчиво относился к возможностям своего возраста. Иронизировал вслух, не страшась унижения. И тем сюрпризнее все происходило потом.

— У тебя со всеми так было? — тихо допытывалась она.

— Разве хоть что-нибудь и хоть с кем-нибудь может быть, как с тобой?

«И с первой женой тоже так не было?» — хотела спросить она. Но не спросила ни разу.

10

— Как повезло, что я вас настиг! — Парамошин произвел столь глубочайший вздох, будто загнал обратно в грудную клетку свое сердце. Которое удрало бы от него, выпрыгнуло наружу, не догони он Машу на лестнице, ведущей к гардеробу и выходу.

— Вот… от вашего кабинета! Личного… — Он протянул ключи так, точно это были ключи от ее судьбы. — Здесь и от двери, и от стола, и от сейфа. Отныне вы не будете находиться в толкучке, среди других.

— Что за странные почести?

— Я сообщу вам об этом и еще о многом, но там, наверху…

Парамошин не обманывал — он был исполнен серьезных намерений. Но когда дверь Машиного кабинета, скорей все же напоминавшего комнату, прочно захлопнулась, замкнутое пространство, на котором их было двое, разгорячило его необузданность. Он съедал Машу глазами, стаскивал с нее возбужденным взглядом одежду. Дед, ходивший на медведей, снова проснулся в нем.