Не расцвела - [4]

Она всегда была с ним рядом, и ему всегда казалось, что впереди еще много времени, когда он успеет подумать о ней. И вот теперь времени у него сколько угодно, и он сидит и думает о ней. Теперь, когда ничего нельзя изменить, даже сказать, объяснить. Даже подушку поправить, даже нагнуться поднять ей моток шерстяных ниток, которые она постоянно роняла, даже сахар помешать в ее чашке ложечкой - ничего...

Давно наступили сумерки, потом темнота, потом в саду за окном зажегся фонарь, и в комнате посветлело, а он все сидел и думал, думал.

Наконец он почувствовал, что колени ему чем-то тепло пригревает, и понял, что маленькая такса жены давно, тихонько посапывая, лежит у него, как лежала всегда на коленях жены. Он покосился вниз и увидел рыжеватую мордочку с обвислыми ушами, вздохнул. Почему-то ему не захотелось ее тревожить, и он так и остался сидеть, глядя, как за окном, в свете фонаря, мокрые листья на кустах смородины, отброшенные порывами ветра с дождем, дрожали на натянувшихся стебельках, точно на зеленых веревочках, отгибаясь все сильней, перевертывались светлой подкладкой вверх и потом вдруг повисали, успокоенно покачиваясь до нового порыва ветра.

Так прошел этот вечер и ночь и еще много вечеров и ночей.

Собак при доме стало больше прежнего. Кроме маленькой, состарившейся таксы с больной лапой в будке давно уже жил мордастый рыжий такс и красивая, не очень породистая овчарка со своим уже совсем беспородным щенком.

Днем, когда старый хозяин уезжал на работу, в саду становилось пустынно и тихо. Тени деревьев, покачиваясь, ложились пятнами на мягкую траву, полную стрекотанья и влажного запаха зелени.

Овчарка со сдержанным изяществом играла со щенком, перевертываясь на спину и снисходительно покусывая его маленькую голову, умещавшуюся у нее в пасти, потом встряхивалась и отходила в сторону.

Щенок шел и заваливался спать на такса, терпевшего это с неизменным добродушием сытого, всем довольного и слегка придурковатого здоровяка.

Старая маленькая такса терпеливо ждала наступления вечера, а потом уходила на макушку маленького заросшего травой холмика и садилась на задние лапы, приподняв повыше морду, чтоб трава не мешала ей видеть дальний конец пыльной дачной улицы, откуда должен был появиться хозяин.

Вечером громко звякала щеколда и появлялся хозяин, осторожно протискивая свой толстый живот в узенькую калитку, и собаки бежали его встречать.

Щенок суетился у него под ногами, изо всех сил тянул и слюнил, стараясь оторвать, шнурки от ботинок; овчарка, приветливо и сдержанно улыбаясь, терлась головой о его колено, радуясь его возвращению, а такс, который просто любил всякий шум и толкотню, весело подскакивал на кривых лапах и, когда его отталкивали, не переставал веселиться и мчался впереди всех к дому, болтая ушами, языком и толстым хвостом.

Маленькая такса, прихрамывая на поврежденную лапу, очень спешила, но прибегала последней, прямо к крыльцу, и на верхней ступеньке садилась на дыбки, накрест сложив передние лапки, и повизгивала с закрытым ртом, тоненьким ржавым голоском, тоскливо-обрадовано, вспоминая, как скучно было весь день, и радуясь, что теперь будет все хорошо.

- Ну, ну... - сипло и шумно дыша, говорил хозяин и с усилием нагибался, чтобы потрепать ей мягкие лопушки ушей. И он приятно, знакомо сопел при этом, и от него так хорошо пахло - ветчиной.

Хозяин уходил в дом, и скоро обычно приезжал молодой хозяин с женой, их для вежливости тоже нужно было повстречать, хотя они на собак мало обращали внимания. Потом у заднего крыльца собакам давали теплый ужин в двух мисках, и маленькая такса, едва притрагиваясь к еде, осторожно лакала из одной миски с таксом.

В окнах зажигался свет, в саду становилось совсем томно, и тогда на крыльце появлялся старый хозяин, шумно вздыхал несколько раз и перед уходом придерживал дверь, чтобы маленькая такса могла пройти в дом. Они оставались одни в комнате, где не было ни людей, постоянно захлопывавших перед ней двери, ни бестактного мордастого такса. Хозяин доставал из кармана пиджака большой бутерброд с ветчиной, который он всегда привозил из города и усаживался в кресло. Такса садилась перед ним на дыбки, и он, отламывая маленькие кусочки, кормил ее хлебом с ветчиной.

К вечеру, особенно в сырую погоду, лапа у нее всегда побаливала. Старый хозяин брал ее кривую больную лапу в свои большие теплые руки и потихоньку ее мял и потирал, а она потихоньку хныкала - от удовольствия и чтобы его еще немножко разжалобить.

Потом он на ощупь протягивал руку и помогал ей забраться к нему на колени. Они устраивались поудобней в кресле, и он иногда начинал шелестеть, перевертывая листки бумаги, иногда просто молчал. Бывало так, что старый хозяин осторожно открывал крышку столика для рукоделий. Тяжело нагнувшись, он сдувал пыль с ящичков и мотков разноцветных шерстяных ниток и потом, не закрывая крышки, надолго оставался сидеть не двигаясь.

У него у самого, наверное, что-то побаливало: лапа, а может быть, что-нибудь внутри, потому что он иной раз вдруг начинал сопеть часто и прерывисто, и его толстый живот вздрагивал толчками, мешая спокойно лежать у него на коленях.