Не плакать - [43]

Но хоть эта благородная миссия и занимала ее теперь отчасти, никуда не делись бесчисленные недуги, обуревавшие ее неутоленную плоть. И когда Монсе осведомлялась, что у нее сегодня болит, тоном, каким обращаются к людям, требующим к себе уважения, не испытывая к ним, однако, подлинной симпатии, недужная донья Пура с видом умирающей многозначительно отвечала голосом, исполненным жутковатой кротости: Не будем об этом, прижимая ко лбу смоченный в уксусе платок, дабы умерить боль, сверлившую ее мозжечок.

Таким образом донья Пура давала понять, сколь тяжко ее недомогание и как она старается не обременять окружающих. Но дабы никто не забывал, что она, несчастная, страдает молча, через равные промежутки времени она испускала вздох, вырывавшийся, казалось, из самых глубин ее существа, после чего на виду у всех открывала бутылочку с укрепляющим сиропом (их у нее была целая коллекция) и глотала с гримасой отвращения столовую ложу снадобья.

Монсе тогда считала своим долгом сочувственно покивать, что от нее и требовалось, крича про себя благим матом: Прекратите! Прекратите, не то я вас в порошок сотру!

Окажи мне заслугу, вдруг просит меня моя мать, исчезни сироп от кашля, что поместен на холодильнике, а? Он так скверно памятует мне донью Пуру.

В начале своей жизни у Бургосов Монсе находила какое-никакое утешение у доньи Соль и была счастлива обрести в ней союзницу, никак не ожидая, что та очень скоро привяжется к ней, как к собственному ребенку, которого, сколько она ни надеялась, у нее так и не было.

Ибо донья Соль не чаяла дождаться дитяти из чрева своего, как говорили в ту пору. Она молилась Пречистой Деве. Ставила десятки свечей. Перепробовала восемь всевозможных снадобий. Соблюдала диету на основе кроличьего мяса. Носила на шее святые мощи. Ходила и к городским докторам, и к местной повитухе. Но все безрезультатно. Ты представить себе не можешь, говорит моя мать, каким стыдом и изъяном была в прошедшее время для женщины неплодность.

Донья Соль надеялась, что появление Диего утешит ее в горе, каковым было «отсутствие на супружеском ложе самых драгоценных его плодов». Но оно, в каком-то смысле, сделало ее участь еще горше.

Поэтому, когда в дом вошла Монсе, юная, красивая и свежая, как ясный день, донья Соль, не познавшая радостей материнской любви, увидела в ней ниспосланную небом дочь и перенесла на девушку всю свою нерастраченную нежность.

Точнее говоря, она ее в ней утопила.

Не проходило дня, чтобы она не выказывала ей свою любовь тем или иным образом, стряпала для нее «мантекадос»[150], ее любимые сладости, сама готовила ей на полдник чашку шоколада, такого густого, что ложка в нем стояла, алкала ее общества жадными глазами, кидалась в кухню, едва заслышав, как она там хлопочет, удерживала ее в гостиной, задавая праздные вопросы, приписывала ей желания, которых та не выражала, и спешила их исполнить, баловала ее не в меру в эти трудные времена, дарила модные туфельки на каблуках, дорогие украшения и всевозможные женские безделушки, которые Монсе засовывала в дальний угол стенного шкафа, где они и оставались лежать, с ревнивым вниманием ловила малейшие перемены в ее настроении, напрашивалась на похвалы, обижалась на ее молчаливость, в которой ей чудилось неприятие… Донья Соль дала волю своим материнским чувствам, мучительно теснившим ей грудь двадцать с лишним лет и теперь хлынувшим наружу.

И Монсе, радовавшаяся этому поначалу, вскоре стала задыхаться. Все эти ласки, эта бурная самоотдача, подарки, преподносимые с трепетной готовностью, каждый из которых безмолвно взывал, отчаянно моля о любви, не доставляли ей никакого удовольствия. Хуже того, они ее пугали. И, через силу заставляя себя принимать эти ненужные ей щедроты с подобающей улыбкой и говорить: Спасибо, вы так добры ко мне, она с трудом изображала на лице радость, которой не чувствовала.

Я, смею сказать, совсем не умела притворствовать, говорит моя мать. Уверять ее, что она печет лучшие на свете пироги и говорить всякие уветливости, как дети матерям, когда им грустно и поливки, как цветам, не хватает.

Монсе пыталась извлечь из глубин своего сердца хоть чуточку сострадания, капельку снисхождения к этой женщине, понимая, как та ранима, измучена разочарованиями, сломлена, и как, наверно, беспросветна ее жизнь. Но мое сердце в ту пору, говорит моя мать, было сухо, como el chocho de doña Pura[151], извини за юмор.

Порой, не в силах противиться, она ломала комедию.

А иной раз, не выдержав, огрызалась.

Однажды, когда донья Соль, увидев, что Монсе грустит, принялась в утешение расхваливать на все лады несказанные и неисчислимые радости материнства, ожидавшие ее в скором времени, та ответила ледяным тоном: Гиены тоже рожают щенят, и никто не делает из этого события. От этих слов донья Соль горько разрыдалась. Моя мать хорошо это запомнила, она вдруг почувствовала, как жестока была к той, что пользовалась ее печалью, чтобы заполучить хоть крохи любви, y eso no! no! no![152]

Не желая погрязнуть в истории, лично к ней не имевшей отношения, и не умея изобразить фальшивую нежность к этой женщине, внушавшей ей отчего-то неодолимую неприязнь, она, однако, старалась не обижать ее, что требовало искусно дозированной любезности и тщательно рассчитанной дистанции. Но иной раз, при всех сделках с самой собой, она не находила иного выхода, кроме лжи. Тогда она измышляла благовидный предлог и с подходящим к случаю выражением лица говорила, что ей-де нужно срочно зайти к Росите или навестить заболевшую мать. После чего, убежав со всех ног, шла через поля быстрым шагом, как будто кто-то ее преследовал, что, в сущности, было правдой: ее преследовало чувство вины, преследовали угрызения совести, преследовала мысль, что она собственными руками построила себе клетку, преследовал голос, нашептывавший ей No es una vida, no es una vida, no es una vida