Не плакать - [41]

Я чувствовала себя лишней мебелью, хромоногим стулом в гостиной, обставленной в стиле Людовика XV, говорит моя мать. И если бы я могла припрятаться в мышиную норку, я бы это сделала. Знаешь, очень просто, мне было спокойно только в туалете.

Монсе чувствовала, что она здесь не ко двору, или не к добру, в общем, и то и другое. И от этого была очень несчастна. Слишком резок был переход от сурового быта бедных крестьян к буржуазным манерам, о которых она знать ничего не знала, и поэтому не позволяла себе ни единого непосредственного жеста, чтобы не показаться вульгарной, заставляла себя есть поменьше, думая, что это говорит о хорошем воспитании, Кусочек пирога? Крошечку, por favor, изъясняться старалась перифразами, наивно полагая, что хороший тон состоит в том, чтобы не называть кошку кошкой, боялась, что выглядит грубой, неуклюжей и неотесанной, когда ест, ходит, смеется, разговаривает, ведь все это выдает ваше исхождение вернее любого curriculum vitae, короче говоря, Монсе больше не была Монсе.

Постоянно подстерегая реакции Бургосов, обращавшихся с ней с церемонной учтивостью, которой она, кстати сказать, не ожидала, Монсе все время боялась «причинить беспокойство» членам этой семьи, роли в которой, казалось, были распределены с математической точностью, и оплошать, перепутав их прерогативы и соответственно занимаемые ими места.

Сама же она старалась держаться своего (места) или того, которое считала своим, вела себя скромно, чего, как она полагала, от нее и ждали, скромно хлопотала по хозяйству (ибо революция упразднила официальную функцию прислуги, заменив ее вполне компенсирующей и куда более выгодной функцией супруги), скромно подметала полы, скромно убирала со стола, скромно мыла посуду, содрогаясь от мысли, что не расставит всевозможные предметы кухонной утвари на положенные места, ведь ошибись она хоть с одним, это не только осложнило бы ее отношения с окружающими, но и смутило бы саму душу дома, неукоснительный порядок в котором, установленный доньей Пурой, был не чем иным, как точным отражением души этой женщины и венцом ее творения.

Все мужество, которого немало накопила в себе Монсе за прошедшие месяцы, когда строила планы бегства или собиралась выброситься из окна, разом ее покинуло.

Вскоре силы ее иссякли. Trapo[144], вот во что она превратилась. Fregona[145].

В декабре 36-го Бернаносу стало известно о следующем факте, который, он привел в «Больших кладбищах под луной». Мэр одного маленького городка на Майорке, республиканец, устроил себе тайник в чане для дождевой воды и прятался в нем при малейшем звуке шагов из боязни репрессий. Однажды каратели, получившие самый что ни на есть патриотичный донос, пришли за ним и вытащили его оттуда. Его лихорадило — на дворе стоял декабрь. Его отвели на кладбище и пустили ему пулю в живот. Но так как он не спешил умирать, палачи, распивавшие водку неподалеку оттуда, вернулись к нему. Сначала они засунули горлышко в рот умирающему, потом расколотили о его голову пустую литровую бутыль.

Мое сердце разбито, признался Бернанос чуть позже. Это все, что можно было у меня разбить.

Как выдержать? Как выжить? — спрашивала себя Монсе в большом холодном доме Бургосов.

Ибо чувствовала себя Монсе, надо признаться, неважно.

Она не могла выбросить из головы воспоминание о первой встрече с доном Хайме (и его фразочке), которое было, мягко говоря, не самым радужным.

Сам же дон Хайме был с ней обходителен и любезен, но отвечал односложно в тех редких случаях, когда она к нему обращалась, подчеркивая разделявшую их дистанцию, которую он держал со всеми ближними и дальними, равно как и дистанцию, которую держал с самим собой. (Только много позже она поняла, что только природная деликатность не давала дону Хайме выразить симпатию, которую он к ней испытывал: он вообще не позволял себе выказывать близким свои добрые чувства и достойные любви качества.)

Перед ним она была дура дурой.

Этот человек производил на нее впечатление. Как производил он впечатление и на всех жителей деревни.

Они находили его оригиналом, чудаком, даже сумасбродом, но, в сущности, эти его черты им нравились. Со снисходительной улыбкой взирали они на то, что считали блажью аристократа: его господскую одежду (ибо он не принял стиля «работяги», как никогда модного в ту пору), кожаные перчатки, черную фетровую шляпу с его инициалами ХБО на ленте, непостижимую любовь к книгам (говорили, будто у него их больше семи тысяч! Да как это все умещается в его голове?) и непомерные знания (говорили, будто он владел тремя языками, — четырьмя, если считать каталанский! — знал названия десятка планет и латинское слово, означающее турецкий горох, Cicer arietinum для несведущих).

Бонвиван, непринужденный и обаятельный, не такой богатый, каким хотел казаться, чуточку церемонно вежливый со всеми, включая жену, пренебрегающий обрядовой стороной религии, на которой была помешана его сестра донья Пура, всегда в ровном настроении и нрава скорее веселого, если только дело не касалось его сына, с которым он хлебнул горького (говорит моя мать), был он приветлив ко всем односельчанам, при случае мог с ними и позубоскалить, осведомлялся об урожае оливок и орехов, для каждого находил ободряющее слово и знал фамилии, имена и возраст детей всех работавших на него крестьян, поэтому те говорили, что дон Хайме хоть и образованный, а не заносится, человек свойский.