Не переводя дыхания - [38]

Минуту спустя Варя уже рыла яму. Сколько она так проработала: два часа? четыре? Она ни разу не передохнула. Она даже не поглядела, кто с ней рядом. Кругом ругались, подбадривали друг друга, но Варя ничего не слышала. Она знала одно: скорей! спасти экспортный! пропсы! медведку! яму!

Потом показалось солнце. Гордин шутил с ребятами. Женя пошла спать. Суровцев хотел послать телеграмму в «Правду севера», но раздумал: все равно не напечатают, места у них мало, а здесь, собственно говоря, ничего и не произошло.

Запань снова мягко поддавалась и выпрямлялась, чувствуя свою силу. В этой победе над лесом не было ничего героического, никто не отличился, никто не погиб, просто люди проработали еще одну ночь напролет, а бревна, поняв, что не одолеть им людей, уступили. Одно было примечательно в этой ночной тревоге, но об этом знала только Варя. Она знала, как она взглянула на реку и как разрешилась ее тоска этой битвой, молчаливой и долгой. Она помнит: бревна шли на приступ. Их было много-много. Наверно, где-нибудь выше прорвало запань или разбило плоты. Никогда Варя не видала на реке столько леса. Кажется, он мог раздавить не только запань, но и бараки на берегу, весь поселок. Потом люди воевали с лесом. Как это было, Варя не помнит. Она рыла яму вместе с другими. Потом Женя пошла спать.

Варя не могла ни отдыхать, ни радоваться победе: она все еще не изжила ночного волнения. Помывшись на реке, она сразу пошла к станкам.

Вечером того же дня они сидели с Женей возле барака. Женя неумело курила папиросы, передразнивала девчат и дурачилась. Они говорили о ночной тревоге, и теперь она казалась им смешной.

— Я услышала — звонят, как перепугалась…

— А я-то… В воду прыгнула, будто поймать можно… И знаешь, как я в этот колокол ударила — остановиться не могла…

Давясь дымом, Женя говорит:

— Все-таки хорошо, что кончилось.

Варя знает слабости Жени, и она хочет ее подразнить:

— Опять ты с твоим концом! Прямо ты на этих концах помешалась. Глаша с Сережкой в клуб пошли, а ты сейчас же: «Конец хороший». Книжку взяла про немцев. Кажется, интересно. А ты в обиде: «Конец плохой». Вот и с этой медведкой. Здесь интересно, как это было. А ты про конец…

Женя обиделась:

— Очень просто, если без конца — это для одних дураков. Как было? Было. Вырыли. Лущин с ребятами на лодке вперед заехали, подцепили. А что главное? Сберегли лес. Это как, по-твоему, конец или «продолжение следует»?

Варя засмеялась:

— Ты не сердись. Это на меня дурь нашла. Но только знаешь что — продолжение следует. Пойдет этот лес в Архангельск. Там его погрузят на английский пароход. Антипов, наверно, будет грузить. Знаешь — танцор главный? Повезут англичане древесину к себе. Построят еще один пароход. Вот зачем им пароходы, я не знаю. Может, стрелять? Да ну их к чорту! Лучше о своем поговорим. Здесь, понимаешь, два продолжения: для них и для нас. Мы на эти денежки машины купим. Большой завод здесь построят. Бумагу будут делать, чтобы тебе письма писали. Это Петька говорил — он знает. Придет на завод вот такая Варя. Прямо из колхоза. Дура-дурой. Увидит машины и перепугается. Ну, а потом ее начнут прорабатывать. Там, гляди, она инженером станет. А потом этот инженер встретит какого ни-будь Петьку и заревет. А потом… Да так и до утра можно проговорить. Только знаешь, что я тебе скажу? Иди сюда! Вот так. Давай по пальцам считать. Один — это не счет. Два. Это ты да я. Или я и Петька. Или ты и еще кто. Да не сердись, я ведь не спрашиваю — кто. Три. Ну, что три? Три месяца как я здесь. Четыре. Четыре это для тебя — выбирай. Может, у тебя четыре дроли было? Или четыре раза на красную доску записывали? Пять… Да, нет я не играть хотела. Я вот что хочу сказать: какой же это, Женя, конец? По-моему, и нет никакого конца — ни хорошего, ни плохого. Я когда про это думаю, мне кричать хочется — такое это счастье. Стой, Женька, я тебя поцеловать должна! Ты ведь только подумай — идет, идет, как лес по реке, а конца и не будет!..

7

Пароход, пыхтя и отдуваясь, медленно поднимался вверх по реке. Кругом все те же леса. Иногда на берегу высятся штабеля бревен. Свистят буксиры с плотами. Лес идет навстречу и молем — это красавица чистоствольная сосна. Изредка пароход подходит к пристани. Бабы продают молоко и чернику. Порывистый гражданин спрашивает пароходного буфетчика:

— Пиво есть?

Тот меланхолично вздыхает:

— Сам бы выпил.

Гражданин произносит грустный монолог, среди черники и бревен:

— Третий месяц так. Зимой мы в Червякине работали. Там верст пять до станции. Поезд три минуты стоит. Войдешь в вагон-ресторан и выдуешь пару. Бутерброды с колбасой. А здесь что? Лошадей я должен лечить. Да я скоро сам слягу…

Пассажиры менее привередливы: они не брезгают и «столовым». Водка смягчает душевные драмы, и пустынные берега она населяет веселыми видениями. Люди лежат вповалку на палубе; здесь же узлы, ребята, и булькает, булькает таинственное зелье. Капитан отбивается и от леса, и от клопов, и от пассажиров. У него расчесанная докрасна душа. Напрасно он писал: «Помещаться на мой мостик и ложить вещи воспрещается». Люди громоздятся, как бревна, они не читают плакатов, и они свято верят в благодетельную силу человеческой тесноты. Сплотщик Агафон прыгает через тела, как болотная птица, и кричит: