Не отверну лица - [74]

Тяжелую физическую работу ему тоже пришлось выполнять здесь впервые в жизни, и она давалась ему не просто. К тому же, как он успел заметить, не все его товарищи относились к совместным делам добросовестно. Когда машина трогалась с места и, отчаянно дымя, выбиралась на сухое место, его компаньоны наперегонки кидались в кузов. А Густаву приходилось одному добрую сотню метров тащить грязное бревно. Как-то само собою получалось, что именно Густав был «старшим» над этим четырехпудовым суковатым рычагом, подобранным в придорожной канаве. Бросить бревно он не решался, относясь к нему, как к необходимому средству продвижения в глубь русской территории.

Обшарпанный и грязный, сам похожий на это бревно, Густав ненавидел себя, называл неудачником: «Не приведи бог встретиться в таком виде кому-либо из знакомых».

Зондеркоманда в том составе, как она была скомплектована Шоором, просуществовала лишь несколько дней. На пути к прифронтовой полосе ее часто дробили на новые подразделения, отдавая в подчинение совершенно неизвестным офицерам. Это обижало и даже оскорбляло впечатлительного студента.

Иногда их поднимали среди ночи «по тревоге», выстраивали в одну шеренгу. Молчаливые представители каких-то особых войсковых соединений строго заглядывали в полусонные глаза солдат, отбирая нескольких человек то по признакам роста, то просто по анкетным данным. Удивительно, но с тех пор, как Густав надел военную форму, никто не спросил его об образовании. Зато как важны были рост, строевая выправка, сноровка и даже звучность голоса. Именно поэтому мальчиковатый «император» Японии, два низкорослых «короля» с Ближнего Востока и несколько южно-американских «правителей» с невыразительными физиономиями так же, как подрастерявшийся и страдающий от недосыпания Густав, оставались пока не у дел.

Под Гомелем их наконец присоединили к остаткам потрепанного в боях взвода. Командовал взводом широколобый, с длинными залысинами, всегда чему-то тихо улыбавшийся офицер, по имени Герман Копф. Вялый и неразговорчивый, он производил впечатление затасканной игрушки, у которой внутри сломалась пружина.

Как-то их отряд на несколько дней задержался в белорусском селе. Дав фельдфебелю распоряжение проводить занятия с солдатами, Копф резался в карты со случайными партнерами или спал, проглотив казенную порцию коньяку. На этот раз, чтобы чем-нибудь занять бездействующее войско, Копф распорядился выкопать на окраине деревни траншею длиною сто метров и шириной — два.

Каменистый грунт поддавался с трудом. У солдат гудели руки от напряжения, но всякий раз после доклада о достигнутой глубине траншеи Копф прибавлял им работы.

Унтер-офицер Грубер, которому страшно надоело ворчание солдат, ушедших в землю с головой, послал Густава доложить о выполнении задания. Густав разыскал пьяного Копфа в постели. Тот заставил солдата трижды повторить свой доклад и лишь потом спросил, икая, потирая заросшее грубой белесой щетиной лицо:

— Интересно, кто мог дать вам такое глупое указание? И вообще-то говоря, зачем эта траншея в открытом поле?

Густав не понял офицерского вопроса. Изумленный, он молча глядел в светлеющие после сна глаза Копфа.

— Идите и прикажите Груберу, чтобы сейчас же исправил свою ошибку, — потягиваясь, распорядился Копф. — Да, да... закопайте траншею. И чтобы мне живо!.. Вот так!

Он снова опрокинулся навзничь, положив обутые ноги на спинку крестьянской кровати.

Кроме карт у Копфа была страсть к игре в кости и к жеребьевке. Чтобы не утруждать себя лишний раз размышлениями над солдатскими проступками, Копф в досужее время выдумывал разные способы наказаний в пределах его уставных прав. Он записывал свое решение на отдельных клочках бумаги, которые затем тщательно скатывал в трубочки. В левом кармане лейтенантского френча всегда имелось с десяток таких жребиев. Ни по какому поводу не сердясь, а зачастую с сожалением и даже мягкой отеческой улыбкой на лице Копф выслушивал рапорт провинившегося солдата о прибытии и поворачивался к нему боком. Солдат, плюнув на руку — это разрешалось, — запускал в офицерский карман пятерню и, затаив дыхание, разворачивал жребий.

За пререкание с ефрейтором из фронтовиков Густав извлек бумажку, на которой небрежным почерком было начертано: «Наряд на ночную работу». Это случилось как раз в ту минуту, когда лейтенант получил сообщение о засевшей у ветхого моста автомашине с радиостанцией. Густава послали в подкрепление к радистам.

...Сосновка произвела на зондеркоманду удручающее впечатление. Большое село было сожжено до печных труб. Лишь на окраинах кое-где уцелели бревенчатые домики — низенькие, будто вжавшиеся в землю от страха. Передовая прокатилась здесь ночью, но пепелища еще дымились. Их не смог погасить даже дождь, придавший всему мрачную окраску. На фоне этой черноты ярко белели свежие кресты на могилах погребенных солдат.

Густав машинально стал считать кресты, не в силах оторвать глаз от зловеще строгого порядка, в котором разместились погибшие соотечественники. Семьдесят два креста за такое невзрачное село показалось Густаву оскорбительно много. «А еще говорили, что село взято без боя».