Не отверну лица - [24]

— Да и не в этом дело, где ты живешь, — заговорил вдруг Прокофий примирительно. — Это я так нажимал на тебя, чтобы вы, городские, про нас не позабыли, когда сильно в гору пойдете со своей пролетарской культурой. А музыка, будь она по душе народу, и по столбам да проводам до нас дойдет.

Узнав, что в кармане Клавдия афиша о предстоящих гастролях в Англии, Прокофий и совсем забыл о своих прежних уговорах:

— Да это же здорово, Кланька!.. Сын мужика-лапотника будет с лордами в музыке соревноваться! И думать не моги — не время сейчас в деревню. Марш домой!

Расстались друзьями, но на письма Прокофий почему-то не ответил. Видимо, занят был сильно. Это была их последняя встреча до случайного разговора с белобрысым студентом в купе...

«Ах, зачем я тогда послушался Прокофия и вернулся с вокзала домой?» — досадливо думал разволновавшийся старый Кострыкин. Дина оказалась пустым, слезливым существом. Она разменяла свой и его талант на мелочи быта. С нескрываемым цинизмом она подсчитывала выручку после каждого его концерта. В невыгодном свете она вечно сопоставляла хозяйственные качества мужа с достоинствами «настоящих» мужчин, у которых и квартира лучше обставлена и жена лучше одета.

Эти разговоры влекли за собой неоднократные хлопоты по обмену квартиры, ненужные или необязательные приобретения мебели, от которой негде было уже повернуться. Все это стоило многих лет жизни — пустой, мятущейся, наполненной поиском «халтуры» для удовлетворения прихотей жены, ожиданием лучших времен, которые так и не наступали... С Диной пришлось порвать, но к тому времени пошатнулось здоровье. Пришлось отложить работу над начатой симфонией: не хватило простора для души, свежего дыхания, настроения.

Возвращаться в деревню ни с чем, с обрывками хорошо начатой музыкальной карьеры Кострыкин не хотел. Прокофий, занятый коллективизацией и другими сельскими делами, молчал. Жизнь Клавдия Орефьича пошла по течению, прибиваясь к случайным пристаням.

...Тук-тук, тук-тук... Стучат колеса. Куда везет его поезд, затерявшийся в глухом лесу? Нужна ли сейчас эта поездка, если все уже забыли о нем и, может, считают, как этот студент, давно умершим?..

* * *

Водитель грузовика распахнул кабину, а Кострыкину показалось, что отворились ворота в мир, пригрезившийся ему в колыбельном сне.

Почувствовав себя третьим при любовном свидании, шофер стронул машину с места, и она, затаив моторное дыхание, покатилась со взгорья, пропадая где-то там, внизу, в изгибах отороченной теплыми травами дороги. Вместе с машиной унеслись прочь звуки и запахи вторжения. Дремучая пойменная стихия колыхнулась и сомкнулась над Кострыкиным, сладко обволакивая его тело, обдувая руки и лицо, заполняя душу чем-то новым.

Полузабытый мир этот вдруг обрушился на Кострыкина всей своей разноголосо кричащей, разноцветно-полыхающей неистовой красотой. Пыльный большак дрогнул под неверными ногами старика, цветы и травы кинулись ему навстречу, больно стегай по щиколоткам, игриво ускользая из рук, забивая ноздри сытым духом лепестков и тычинок.

Луг уже пробудился. Обласканный слепым светом еще не взошедшего солнца, пока не расчесанный его гребенчатыми лучами, он изумленно уставился в небо мириадами иссиня-черных, лилово-белых, ярко-красных и просто алых, синих и черных глаз.

Пышный ковер цветов начал дробиться, расчленяться, каждая травинка и листок приобретали свои, испокон веков принадлежащие им грани и очертания, вызывая в памяти свои пахучие имена.

В невысоком, ровно вытянувшемся из зеленой тени стебельке с голубыми шапочками пригадывалась дикая фиалка. Пойменная красавица герань игриво вздернула выше ствольчатых колен прозрачную юбку шелковистых листьев, горделиво поводя вокруг лилово-синими неотразимыми глазами. Обиженно распрямилась потревоженная пчелой дикая морковь; над курчавой шапкой ее вспыхнул желтый дымок пыльцы. Щедро разбросал прямо по земле чеканные, как монеты, листья луговой чай; словно соблазненная этими нечаянными дарами, склонила перед ним голову, уставшая от ночных бдений смолка; на ее полузакрытом и привядшем цветке замерла бабочка-полуночница, разрисованная в абстрактном стиле. Вольно раскидал полнеющие стебли съедобный ганус, тихо цвела, обещая богатый урожай лепешек, добрынь-трава.

Отцветающие с заматерелыми стебельками баранчики, тугие головки еще не расцветшей ромашки, брызжущая липким соком смолка, квелая сон-трава... Кукушкины слезки, донник, ядовитые — чемерица и крапчатый болиголов, желтый крестовик... Все эти раннецветущие дары поемья, все это обильное разнообразие луговой флоры своеобычно благоухало, маня и отталкивая, наступательно устремляясь в высоту и стойко обороняясь от бесчисленных недругов своих.

Все это выглядело торжественно и называлось трудно: пора медосбора...

Всегда незримые, скромно неприметные на земле и в воздухе, безгласо вспархивали из травы и вертикально вонзались в высоту жаворонки. Где-то далеко в вышине они, словно напав на золотоносную жилу, изумленно вскрикивали и потом уже не умолкали ни на минуту, разрабатывая голубые пласты неба. Вместе с их родниково-чистыми песнями на млеющую в мареве пахоту, на всклокоченное ветрами ржаное поле, на луг, на белостенное село за рекой и на самое реку, отороченную бархатными прутьями краснотала, ниспадала теплая синь, рассыпались хрупкие струи солнца.