Не отверну лица - [25]

Жаворонки, наверное, чувствовали себя в эти мгновения добытчиками тепла, света, красок для всего живого внизу. Земля ответно посылала в небо смесь самородных духов, меняя под ветром свое убранство... Уставшие от такой вдохновенной работы, сомлевшие от духоты птицы поочередно отлеплялись от неба и неслышно падали в траву.

Пробужденный от внезапного оцепенения шелестом тугих крыльев птицы, свалившейся неподалеку от него, Кострыкин почувствовал себя стоящим на коленях посередине просторного луга. Ногам было сыро, правое колено попало в копытный след, наполненный росной водою. Но оторваться от земли не хватало сил.

В эту минуту его позвали, а может, уже звали долго. С дороги тоненько, в лад птицам, звенели детские голоса.

Их было три — маленькие, в цветастых ситцевых платьицах — девочки. Они прошли бы стороной, к лесу, если бы на дороге не заметили зачехленную скрипку. Теперь дети подняли скрипку и тоненько призывно голосили, пока Кострыкин не вернулся к дороге. Старик, наверное, был страшен, как гном из сказки, или просто оказался не похожим на любого знакомого им дедушку. Дети в испуге опустили скрипку на дорогу и дали стрекача к деревне...

Кострыкин уже знал от дежурного по станции, предоставившего ему ночлег в собственном доме, что Маяки это и есть Аржаница. Только — бывшая Аржаница, которую в войну спалили немцы. На месте прежней Аржаницы выстроено новое село, и дорога шоссейная к нему проложена со станции Погребы, где сошел рассудительный студент педучилища, воскресивший в памяти Кострыкина мудрые черты Прокофия Хомутова.

— «Скворушки!» — прошептал вдогонку детям Кострыкин, настраиваясь на местный речевой колорит. Разыскав место посуше, Кострыкин достал скрипку и попробовал подражать жаворонкам, чибисам и даже колокольчикам, которые, как ему казалось, тоненько звенели.

Он играл, доверившись слуху сердца. Глаза в это время бродили по приречным тропкам, исхоженным в детстве, по шиферным крышам домов, издалека напоминающим стадо лебедей, опустившихся за рекою, на взгорье...

Аржаница, возрождаясь, как бы развернулась главной улицей к востоку, стала выше, горделивее, светлее. Дорога к ферме была обсажена четырехрядной аллеей берез, уже заматеревших у корневищ. Посередине села возвышались два белокаменных здания, в которых нетрудно было угадать школу и сельский клуб.

Кострыкин играл в честь зазеленевших берез, в честь тихих и светлоликих домиков, в честь безвестных и непритязательных на громкую славу людей, преобразивших в незаметном каждодневном труде свой родной уголок земли. Ему казалось, что запиши это все сейчас на бумагу, получились бы части той самой симфонии, которая так и осталась недописанной.

Время то приближалось, то удалялось, воскрешая в памяти лица живых и мертвых сверстников. Все они были для него живыми и молодыми потому, что такими он сам оставил их, уходя, сорок лет назад.

Он, наверное, долго смотрел помолодевшим взглядом на кучное соцветие незабудок, изумленно замерших у ног музыканта, потому что голубые лепестки вдруг тихо колыхнулись и поплыли перед глазами. Зеленые их стебли мелко расчленились, принимая цвет спелой ржаной соломы, скучиваясь в перевясло, похожее на девичью косу... И вот уже перед Кострыкиным, перед мысленным взором его, встало открытое девичье лицо, милые глаза Марфеньки...

Кострыкин не удивился этому, он неистово водил смычком по струнам, словно хотел обратить время, будто можно было сейчас через образ подруги юности вернуться самому в молодые лета...

Он играл до тех пор, пока из Маяков в окружении притихшей стайки «скворушек» к нему не приблизился седой и сгорбившийся человек, который по-мальчишески вскидывал острые локти, переставляя непослушные ноги. Его поддерживал тот самый всезнающий студент из могучего племени «скворушек». Еще сильные руки Прокофия оторвали музыканта от земли.

— Вытащил... без меня поднял возок в гору, Проша?.. — не то спрашивая, не то утверждая, проговорил Кострыкин, уткнувшись в плечо одногодка...

— Ну, что я говорил? Пришел же! — непривычно глухо, однако, по-былому уверенно сказал Прокофий Силыч, обращаясь к детям.

Он уже забыл, что последний разговор о Кострыкине в Аржанице шел давным-давно и не с этими детьми, а с их отцами...

— Примите меня в свою семью, скворушки, — проговорил Кострыкин и зашагал вперед, стараясь попасть в ногу с Прокофием.

ДЕВЯТЫЙ «Б»

— Гешка!.. Комиссар!..

Я вздрогнул. Я вспомнил... Нет, я ничего не мог вспомнить в тот миг, замерев посередине дощатого настила, заляпанного свежей известкой. Я разогнался было к оконному проему недостроенного нами дома, когда снизу настиг этот зов. До сих пор не знаю, почему я тогда остановился: ведь я уже давным-давно не Гешка. У меня есть замечательный тезка Гешка Михайлов, названный так его упрямой матерью. Он охотно отзывается на такое обращение. Это мой сын. Для всех строительных рабочих от юных штукатурщиц до степенных седоусых каменщиков я — Геннадий Петрович, прораб. Всем известна моя натура, не терпящая легкомыслия, ребячества. А тут с высоты цокольного этажа я прыгнул книзу, на кучу алебастра. В едкой пыли я ошибся с человеком, окликнувшим меня полузабытым детским именем...