Не отверну лица - [22]

Каштанский наконец догадался пригласить необычного визитера в кресло.

— Мне больше давали за скрипку, — выдохнул Кострыкин. И улыбка сурово заиграла на его обветренном лице.

Каштанский давно почувствовал, что имеет дело хотя и с сырым, но не глупым парнем.

— Скажите, Клавдий Орефьич, — деловито заглянув в бумажку, начал профессор. — Кострыка — это побочный продукт переработки конопли на пеньку... То-есть на подбивку лаптей все это в конце концов идет?

— Не только на лапти, — квалифицированно возразил Кострыкин. — Господа-врангелевцы в Севастополе на обыкновенных мужицких веревочках вешались. Иная, глядишь, грубоватой выделки попадется, с кострычкой то-есть, но ничего, господа не требовали, когда приспичило... Потому как мы не Америка, а Россия. Не научились пока веревки вить без кострычки.

Каштанский хрустнул пальцами сцепленных рук. Перед ним была глыба гранита. Но им обуяло торжествующее настроение.

— Страдивари — Кострыкин... Как вы находите это, с позволения сказать, сочетание?

— Ничего. Привыкнем! — дипломатично ответил Клавдий Орефьич, до которого не сразу дошел смысл каверзной подначки ученого человека.

Профессор поспешил прекратить опасный экзамен. Он весело объявил, что Кострыкин будет зачислен в подготовительную группу.

— На общежитие и материальную помощь не рассчитывайте, — нацелившись прямо в лоб двумя неподвижными зрачками, убийственно заключил Каштанский.

Но для бывалого воина эти слова прозвучали, как холостой выстрел.

...Не одна такая поездка понадобилась бы, чтобы, лежа на вагонной полке, перебрать в памяти основные эпизоды четырехлетних мытарств Кострыкина в оскудевшей Москве, пока он наконец закончил злосчастное училище. С одной скрипкой пришлось хлебнуть горького до слез. Несколько раз ее пытались умыкнуть знакомые, подсылали воров, отнимали в темном переулке после шефских концертов... Спасибо той диковатой лилии. Она имела прелестное имя — Дина Шукевич! — и вообще оказалась чудесным человеком: прятала скрипку в отцовском кабинете, иногда там же скрывалась вместе с Кострыкиным и сама от недоверчивых родительских глаз.

А разгрузка дров и угля на товарной станции по ночам, чтобы заработать на хлеб!.. А наивные издевательства юных сокурсников, которые были моложе Кострыкина на десять лет и называли его «Дядя, достань воробушка». А неистовая зубрежка грамматики, шефская работа в красноармейских клубах, не говоря уже об основной программе училища — очень емкой, накладной, рассчитанной на предварительную подготовку и несомненные способности...

Здоровый крестьянский организм доставлял ему мучений не меньше, чем все остальное, вместе взятое. Сколько раз Клавдий Орефьич, зажатый скрежещущей хваткой голода, оклеветанный завистливыми товарищами, проклинал и скрипку, и Сорокина, и сам себя. Но отступать было уже поздно. Ему открылся сказочный мир музыкальных образов, и он забывал голод и унижение. Одним из первых его поздравлял после отчетного концерта, цедя слова сквозь зубы, профессор Каштанский. Фамилия Кострыкина больше не першила ему в горле, тем более, что несколько таких же крестьянских сыновей, пришедших в училище одновременно с Кострыкиным, обнаружили недюжинные дарования и переходили из класса в класс с блестящей аттестацией.

В день двадцатилетия Дины Кострыкин подарил ей небольшую пьесу собственного сочинения. Именинница нашла ее «очень милой» и несколько раз за вечер исполняла гостям.

Первые аплодисменты, теплые отклики о его игре в рабочей прессе, гастрольные поездки по стране перед выпускным экзаменом...

Кострыкин во время учебы и после окончания училища не был в числе худших. Однако и чрезвычайных способностей за ним не отмечали. На концертах Кострыкина понимали, принимали тепло, впрочем, без оваций. На конкурсах о нем спорили члены жюри, но ближе седьмых — четвертых мест, он не занимал.

Клавдий Орефьич уже носил шляпу и остроносые лакированные туфли, водил знакомства с воротилами музыкального Парнаса, однако в его столичной однокомнатной квартире витал застойный дух деревни. Во всякие времена и по всякой оказии — кто за ситцем к свадьбе дочери, кто соскучившись по белому хлебу — в Москву тянулись односельчане. Они громко завидовали столичному житью младшего Кострыкина, щупали подкладку его вечернего костюма. Больше иных диковин поражались тому, что у него в «хватере нужничек». Наудивлявшись всему, они развешивали на батарее отсыревшие за дорогу онучи и стелили на полу зипуны, валились впокат. До глубокой ночи звучала милая сердцу, но уже отошедшая в прошлое и воспринимающаяся как-то по-иному крестьянская, речь: кто женился, у кого волк овцу задрал, кто срубил себе новую хату не по-курному... И во сне мужики звучно кряхтели, словно корчуя пни, мятежно вскрикивали громоздкие ругательства, по-детски жалобно стонали.

Нужна была великая душевная щедрость и стойкость, чтобы видеть и слышать это в квартире.

Когда на пороге появилась их первая сермяжная стайка, Дина приняла гостей за опереточных артистов, которые в шутливой форме пришли поздравить молодоженов.

Встречая и провожая гостей, всячески помогая осуществлению их очень незатейливых потребностей в столице, Кострыкин терзался раскаянием, словно обездолил этих людей, построил на их неизбывной нужде свое благополучие с «нужничком» в квартире, которым, впрочем, как и его необразованные гости, сам он старался не пользоваться, стесняясь родителей Дины.