Если бы слэйвины объединились, то воинству Добрыши пришлось бы очень туго. Но в силу понятных причин этого не произошло, поэтому новгородцам было просто туго. Местные жители очень резво оценили сложившуюся обстановку и на помощь к избиваемым любекским купчинам не спешили. Как раз наоборот. Под шумок они помяли бока жидам-ростовщикам и уже начинали решать свои личные проблемы. Как правило, все эти проблемы упирались в городскую стражу.
Двое суток Добрыша с дружинниками отчаянно сражался, потом, наконец, понял, что победил. Потери их были невелики в сравнении с вырезанными поголовно спекулянтами и аферистами: два человека погибли и двадцать два получили ранения. Городские головы торжественно объявили примирение с ливонцами, лично проконтролировали восстановление продовольственного товарооборота с Ладогой и Новгородом и даже выделили какие-то отступные деньги.
Когда к Сигтуне начали стягиваться войска, не получившие вовремя никаких приказов и распоряжений, воинство Добрыши ускакало по направлению к ожидавшим их в порту ладьям. С лошадьми далеко плыть они не решались, но перебраться на ту сторону Ботнического залива было вполне реально. А там - до крепости Саво рукой подать.
Однако не все воины, воодушевленные успехом, решили вернуться на родину. Василий Буслаев дал себя уговорить каким-то молодчикам и отправился пытать удачу на чужбину, на Британские острова. Добрыше это не очень понравилось. Точнее, очень не понравилось.
Вообще, взрослея, характер у Никитича менялся: он все реже улыбался, все строже становилось выражение его лица. От некой былой женственности не осталось ни намека. Брутальность, побочное явление мужественности, чувствовалось в нем везде - и в манере слушать собеседника, и в способе общения с народным хуралом. Лишних слов он не тратил, но, если считал это необходимым, говорил очень убедительно и складно. Его уверенность в своих решениях зачастую пугала, но правильность их, выявленная позднее, настораживала: а не пророк ли он? Женщины, особенно одинокие, краснели и смущались при встрече с ним, мужчины кашляли в кулак и старались, сохраняя лицо, уйти куда-нибудь в сторонку.
Сто раз была права матушка, добра из того, что он выучился при дворе, точнее - при двух дворах, не вышло. Все прочитанные в детстве книги не забылись, полученные знания всплывали, вдруг, помогая видеть картину в ее естественных красках. И, черт побери, палитра обнаруживалась самая мрачная.
Погиб заступник новгородский Олаф, после успешного похода Добрыши получивший в свою жизнь заряд отравленной ностальгии. Свея предложила ему помощь и содействие в возвращении на родину в качестве владетеля престола. Сигтунцы не обманули, но мир изменился. Изменился настолько, что места среди викингов опальному монарху, отстаивающему старые идеалы, не нашлось. Конечно, Олаф все это чувствовал, но не видел он другого пути.
Новая вера находила объяснения совсем неприемлемым ранее понятиям. Исчезали древнейшие праздники, на их месте взрастали другие, непонятные и кажущиеся бессмысленными и лживыми. То же самое, в принципе, исподволь происходило и в Ливонии, но степень мутирования массового людского сознания Олафом оценена не была.
Разыгранная в самый канун праздника Juhannus (Ивана Купалы) битва при Стикластадире против наместника Кнуда 1 - Свена - окончилась крахом. Свен со стороны отца Кнуда 1, был, безусловно, знать, но по материнской линии - наложницы Альвивы - смерд. Кровь его, конечно, бурлила, но все как-то вяло - для того, чтобы выжить любой ценой, да еще и остаться при этом наместником, этого оказалось достаточно. Варианты развития событий Свеном были продуманы тщательнее, и каждый из них содержал один сценарий: сначала завалить Олафа, а потом договариваться со свеями.
Если имеется настроение убить человека, обладая при этом достаточно большими возможностями, то это рано или поздно произойдет. За Олафом была устроена настоящая охота с того самого момента, как он ступил с дракара на норвежскую землю.
Покушения следовали одно за другим, и это не могло не удручать. Опальный конунг не ожидал, что на родной земле эта самая земля будет буквально гореть под его ногами. Поэтому в самом начале битвы совсем неслучайная стрела нашла брешь в его защите, и было непонятно, откуда она прилетела. Олаф ухватился за меч, но тот сделался неподъемным для поединка. Он усмехнулся, непослушными пальцами перехватил клинок, как делали все его предки в момент кончины, и вытянулся на земле. Знаменосец, случившийся рядом с Олафом, услышал последнее слово своего полководца, но не смог его понять. Он-то надеялся, вероятно, разобрать что-то типа "вся власть - советам", поэтому единственное слово ушло мимо его понимания. "Ингегерда", - прошептали губы конунга (об Ингегерде см также мою книгу "Не от мира сего 3", примечание автора).
Для порядка противники немного побились, но уже без всякого рвения. Весь боевой задор куда-то делся. Вести о кончине Олафа и вовсе заставили опустить оружие. Бонды и норвежская родовая знать помычали немного свеям, те поблеяли что-то в ответ, но смертельную обиду не ощутили ни те, ни другие. Свен не решился предпринимать что-то сверх нынешнего противостояния, развернул свою бригаду и ушел. Бонды засеменили за ними вослед.
