Не осенний мелкий дождичек - [62]

В жизни все так: что сбережешь, что потеряешь. Люди по-разному видят одни и те же события, по-разному вершат одни и те же дела. И нет такого прибора, чтоб можно было измерить, показать: здесь ты прав вот настолько, а здесь настолько не прав… Каким счастьем для молоденькой Валентинки явилось когда-то с трудом завоеванное доверие ребят! Более высоких минут в своей жизни она, пожалуй, не знала. И большей ненависти не знала, чем к Нелли Сорокапятовой. Большего презрения. Большего отчаяния, чем в те дни, когда делала свои первые шаги здесь, на родине Владимира, где ей опять пришлось начинать все сначала, когда ее любовь к Володе, их общая судьба висели буквально на волоске.

4

…Вся жизнь Валентины теперь — ожидание. Едва забрезжит рассвет, под окном уже фырчит потрепанный райкомовский «газик». Шофер Геша, строгий, неулыбчивый, осторожно стучит пальцем в стекло:

— Владимир Лукич, пора.

Володя одевается быстро, как по тревоге. Целует Валентину, говорит вполголоса:

— Спи, я тихо.

И неслышно уходит. Хлопает дверца кабины, ворчливо рокотнув, «газик» убегает навстречу разливающейся по горизонту заре. Валентина остается в приятной полудреме: от росы за раскрытым окном ползет холодок, занавески треплет свежий, несущий в себе все ароматы степи ветер. Не из родных ли мест он прилетел, не к родному ли для Валентины северу устремил свои крылья? Странно все как. Володя — секретарь райкома. Непоседа, весельчак, выдумщик — и вдруг такое важное начальство. У них в районе секретаре были солидные, привыкшие к власти. А Володька… во Взгорье, когда бродили с ним по лесам, прятался чуть не за каждую елку, бросал в Валентину шишками, забирался на верхушки берез. Вздумал учиться у дяди Семена подшивать валенки, дурачился, пока не проколол руку шилом…

Сейчас ему трудно, очень трудно. Валентина понимает это, ведь не зря столько времени прожила в селе. В районе сменили чуть не все руководство, остался лишь второй секретарь, Иван Иванович Сорокапятов, — к счастью, человек опытный, занимает этот пост уже десять лет, пришел сразу после того, как освободили район от фашистской оккупации. Председатель райисполкома снят. Временно исполняющий его-обязанности Лямзин, по словам Владимира, боится собственной тени, ничего не хочет решать. В МТС дела идут неважно, в колхозах тоже. Кадры, кадры, кадры… В разгаре уборка. Хозяйственные заботы поглощают все время Володи, некогда отдохнуть, оглянуться. А она, Валентина, бездельничает. Правда, это Владимир попросил ее не устраиваться пока на работу, понимая: стоит ей обрести свое дело, как они вовсе перестанут видеться. Сейчас хоть Валентина свободна, стережет минуты, когда Владимир вырвется позавтракать, пообедать, и они вместе. А тогда?

Валентина понимает это, но понимает и другое: долго она не выдержит. Даже представления не имела, до чего невыносимо безделье! Ведь ей впервые в жизни некуда деть-время. Книги, что привезла с собой, перечитаны по нескольку раз. В библиотеку зашла как-то, на двери замок. Все в поле, страда, горячая пора. Кухня? Много ли нужно двоим, да притом если один из них почти не бывает дома. Оставались степные тропы, и Валентина без устали бродила по ним, дыша знойным воздухом Володиной родины, стремясь проникнуть в ее терпкую, своеобразную красоту. Степь, степь, без конца и без края. Зеленая, желтая, коричневая. Иногда в эту палитру врывается ослепительно-белое, будто в прокаленной насквозь степи чудом сохранился гребень девственно чистого сугроба. Это — мел. Самый обыкновенный мел, которым пишут в классах и которого полно в окружающих холмах. Когда-то, миллионы лет назад, здесь было дно доисторического моря.

Сейчас земля лежит звонкая, сухая, в морщинах оврагов и балок. Июль, а травы рыжие, жесткие. Нет и в помине пестрого разлива гвоздично-ромашковых лугов Вологодщины… Лишь кое-где тешат глаз изумрудные плантации сахарной свеклы, синие пятна дубрав. Властвует над всем тяжелая, пышущая зноем пшеница. Валентина уходила далеко в поле, слушала, как шуршат колосья. Тронешь — на ладонь послушно выкатятся зерна, округлые, налитые. И когда только уберут эти хлеба, и сколько осыплется, пока уберут… Целый день по дорогам тянулись подводы с зерном, оседая под его тяжестью, пыхтели разболтанные, со скрипучими кузовами грузовики. Торжествующе гогоча, по-хозяйски расхаживали гуси. Вот кому раздолье, ведь за каждой бричкой, за каждой машиной тянется золотистый след…

Устав от жары, отдыхала в тенечке, потом шла к Сорокапятовым. В просторных комнатах добротного сорокапятовского дома — пока из частных лишь он один такой был в Терновке — стояли тяжелые дубовые шкафы, комоды, столы; окна, прикрытые ставнями, хранили прохладу… С приветливой Зинаидой Андреевной, женой Сорокапятова, Валентина собирала вишни, училась варить варенье, готовить настойки, наливки: во всей Терновке только у Сорокапятовым был настоящий сад. Прежде, говорят, многие имели сады. В войну часть деревьев вырубили немцы, оставшиеся уничтожили сами жители — на топливо, да и налог надо было платить за каждое дерево. А урожаи не каждый год.

…В тот памятный день, когда она словно прозрела, очнулась от овладевшей ею душевной лени, дом Сорокапятовых встретил ее знакомой устоявшейся тишиной, прохладой, непоколебимым уютом.