Не осенний мелкий дождичек - [58]

И вот настал день. Валентина укладывает чемодан, тетя Настя сидит на сундучке в своей любимой позе: руки под грудью, голова чуть Склонена набок. С ласковой горечью смотрит на Валентину ситчиковыми глазами, голубизна которых осталась все такой же ясной: годы не стирали ее.

— Значит, едешь, Валя, решилась.

— Решилась, тетя Настя.

— Месяца не пробыл. И увез. Конешно, из себя видный и в поведении простой. Как же Санька-то… поди-к, теперь и не женится.

— Что я могу, тетя Настя…

— Ну, ладно, его не жалко, школу-то как бросаешь? Нас с Семеном, Марью Тихоновну? Али мы не родные? Девчушкой к нам приехала, на глазах поднялась. Болит за тебя мое сердце, Валя.

— Школу жаль, тетя Настя. Думаете, вас забуду? Никогда. Володю я люблю. Как никого не любила.

Обняв тетю Настю, Валентина с грустью оглядела большую, похожую на класс, комнату, в которой прожила семь с лишним лет. Что ждет на новом месте? Им с Володей предстоит начинать буквально с нуля.

3

Громко, сильно застучали в дверь:

— Валенька, открой. Спишь, что ли?

— Володя! — сорвалась Валентина, лётом вылетела на крыльцо. — Ой, как хорошо, что приехал! А я думала о тебе…

— Холодно, простудишься, не молодая… Совещание поздно кончилось, было место в гостинице, но мы не остались. Всего три часа — и дома… Антоныч, ты чего там? — крикнул он в сенцы. — Иди, чайку горячего перехватишь. Покато долезешь по грязюке домой! — И опять обернулся к Валентине: — Ну, как тут? Похоронили?

— Похоронили, Володенька. Ничего, все как надо.

— Да, Анна Константиновна — хорошая была старушка. Прожила долго, — сказал, входя и снимая у порога сапоги, не кто иной, как главный агроном колхоза Шулейко.

— Разве это долго, Сергей Антоныч? Ученые медики пишут, что еще ни один человек на земле не умер от старости, все по другим причинам. Жаль ее очень. Идешь, бывало, с любой бедой, словно к матери… На кладбище видела Рыбина. Совсем никуда. Неужели его песня спета, ничем нельзя помочь?

— Предлагали ему работу оператора на ферме при условии, что прежде поедет лечиться, — грея руки о стакан, сказал Владимир. — Оскорбился: «Я педагог, а не скотник…» Плесни-ка нам, Валя, в чарочки, замерз что-то. Буксовали долго под Ляховкой, гиблое место, сколько чиним дорогу, размывает, заносит…

— Нет, я за рулем, — отодвинул от себя рюмку Шулейко. — Дороги — беда наша. Строим их кое-как, торопимся, будто на пожар. Бьет нас эта спешка, бьет, да не по личному карману, вот в чем дело. — Он поддел вилкой котлету. — Будет дома от матери, как это сытый посмел приехать.

— Все воюет Анна Афанасьевна? В сельсовете? Давно я ее не видела, — Валентина с удовольствием смотрела на Шулейко, ей нравилось его спокойное достоинство, нравилось, как неторопливо и в то же время энергично он ест.

— Дома воюет. Я заставил уйти на пенсию, ведь уже семьдесят. — Шулейко аппетитно прожевал котлету, запил ее чаем, встал: — Ну, поехал. Согрелся. Поздно уже.

— Погоди, Антоныч, — потянул его за руку, вновь усадил Володя. — Вот ты ругаешь дорогу… сам знаешь, как тянули от Ляховки: хозяйственным способом, на свой страх и риск, силами шабашников… Да нет, я не оправдываюсь, в общем-то хорошо, хоть такая есть, — махнул рукой, заметив протестующий жест Шулейко. — Без нее мы вообще бы никуда… А выпить ты все-таки должен. Ночью, в грязь, среди поля, какой тебя поймает гаишник? Должен, и я повторю. — Он вновь налил из графинчика в рюмку. — Чокнемся, Антоныч. Может, долго нам с тобой так вот, один на один, не чокаться. — Звякнув рюмкой о рюмку, выпил водку, повернулся к Валентине, которая разогревала на плите блинчики. — Похоже, не уговорил наших хозяев Чередниченко. Забирают Антоныча, Валюша. А меня поздравь с очередным выговором…

— Как выговор? За что?

— Ну, причина всегда найдется, и не одна, — усмехнулся Владимир. — Ворочаю миллионным хозяйством, значит, и грехи некопеечные. Официально — за неполадки в отчетности. А по сути, Валюша, не простил мне первый Антоныча. Помнишь, был телефонный разговор ночью, еще Алена гостила? Когда объявляли выговор, знаменательные сказал он слова: «Смотри, Владимир Лукич, в оба смотри. А то мы тут еще разберемся, ты к делу приставлен или дело к тебе».

— Так это же почти твои слова, Володя! — ахнула Валентина. — Господи, то Иван Иваныч, то Илья Кузьмич…

— Кто это Иван Иванович? — поинтересовался Шулейко, принимаясь за блинчики: он чокнулся с Володей, но водки так и не глотнул.

— Товарищ Сорокапятов, кто же еще, моя супруга никак не может его забыть, чуть не по ней, сразу: Иван Иванович, — безрадостно усмехнулся Володя. — Кстати, Валюша, «ушли» наконец-то Ивана Ивановича на пенсию. Сначала друга его, небезызвестную «руку», а потом и самого…

— Крепко подсек нас тогда Сорокапятов с многолетними травами. — Шулейко отодвинулся от стола, достал сигарету. — Можно закурить, Валентина Михайловна?

— Курите, форточка открыта.

— Вот уже двадцать лет я работаю здесь, в колхозе, и никак не пойму одного… — Шулейко затянулся, видимо подыскивая нужные слова, помедлил. — Столько сменилось районного начальства… Есть люди как люди. А некоторым почему-то приходится подчас доказывать очевидное. Что доказывать — пробивать! Как с теми же многолетними травами. Извеку прочно зарекомендовали они себя в хозяйстве — корм завидный, обогащение почвы… Вдруг однажды — не сеять! Извести все до гектара! Почему?