Не оглядывайся, старик (Сказания старого Мохнета) - [55]

Одна оставалась у меня радость - мама. И вот однажды женили сына тети Кеклик. Мама, в наряднейшем из своих платьев, вся в золоте и драгоценностях, сидела среди молодых женщин и девушек. Каштановые волосы под жемчужной диадемой, тонкая талия, перетянутая золотым поясом, длинная белая шея - мама была так прекрасна, что я не мог оторвать от нее глаз. И когда женщины стали танцевать, мама осталась сидеть на месте. Как ни старалась тетя Кызбес, в обязанности которой входило веселить и подзадоривать женщин, мама так и не встала. Когда мы пришли домой, она вдруг стала ругать меня: "У всех дети, как дети, веселятся, играют, а этот уставился!... Ну, скажи, чего ты так пялился на меня?" Вот, значит, почему она не танцевала - сын не отрывал от нее глаз. Наверное, не надо было так смотреть, но мамин упрек, пускай даже справедливый, я не смог забыть никогда - оскорблена, поругана была моя тайная, никому неведомая радость.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ДЯДИ НУРИ

Отправившись в Баку за товаром, папа вернулся вместе с дядей Нури. Позже папа рассказывал, что поехал в Бинагады повидаться с родственником, работавшим на промыслах, и вдруг встретил шурина. Оказалось, прокутив деньги, вырученные от продажи вещей, украденных в отцовском доме, Нури остался гол, как сокол, и, явившись к одному из родственников бабушки Фатьмы, жил там и кормился.

Глядя на дядю Нури, трудно было поверить в такое. Лаковые сапоги, галифе, кавказский пояс с золотыми бляхами - он был так красив, так наряден!... Дядя Нури болтал без умолку, рассказывая маме, как развлекался в Баку и в Тифлисе. Рассказал и о том, что в Баку встретил Джалила, сына бабушки от первого брака. Оказывается, Джалил - один из виднейших в Баку журналистов, настоящий интеллигент: Бабушка внимательно прислушивалась к рассказу дяди Нури, но о сыне своем даже ничего не спросила. Это поразило меня. И я вспомнил, что, без конца упрашивая аллаха о милостях для любимого Нури, бабушка Фатьма ни разу не упомянула имя старшего сына, некогда оставленного ею.

Через несколько дней к нам в город приехал губернатор Хосров-бек.

Весь народ высыпал на обочину посмотреть на губернатора. И мама пошла посмотреть, взяв с собой меня и сестренку. Солдаты мусаватского правительства выстроились по обе стороны дороги, а офицеры взволнованно бегали вдоль рядов, проверяя, все ли в порядке. Вдалеке показались два автомобиля. Офицеры скомандовали "смирно", автомобили подкатили и остановились. Губернатор Гянджи, видный широкоплечий мужчина, кривой на один глаз, вышел из машины и приветствовал солдат, обходя строй и внимательно приглядываясь к выправке. Сказал что-то офицерам, почтительно следовавшим за ним, сел в автомобиль и укатил обратно.

А еще через несколько дней дядя Нури явился домой с офицерскими погонами на плечах и с гордостью объявил, что его по приказу губернатора призвали в армию. Не знаю, в чем состояла служба дяди Нури, потому что образ жизни его почти не изменился. Каждый вечер он со своими приятелями пил и веселился в саду у дедушки Байрама, а потом, усевшись в фаэтон, вся компания отправлялась в молоканскую часть города.

Папа говорил, что по части выпивки дядя Нури не имеет себе равных. Собутыльники его были веселые бекские сынки, нацепившие офицерские погоны. Было много разговоров, когда один из приятелей дяди Нури, Алайбек, в пьяном гневе застрелил из пистолета сына крупного помещика Гасан-ага, выскочил из отдельной комнаты ресторана на балкон, спрыгнул в камыши, высоко поднявшиеся вдоль большого арыка, скрылся. Убитый был очень красив, и мама, и ее подруги долго сокрушались о его смерти.

Позже мама рассказывала, что убийцу поймали, но держат в отдельной устланной коврами комнате, и отцовский повар каждый день приносит ему всевозможные кушанья. А спустя еще немного я увидел Алайбека, сидевшего в саду дедушки Байрама под буйно цветущей сиренью, за уставленным бутылками столом. И дядя Нури, сидя с ним, вполголоса напевал мугам.

А в моей маленькой жизни было в то время как-то особенно невесело. Маму мучила ее нескончаемая малярия, и я жил, придавленный угрозой ее смерти. По соседству с нами жил мальчик-сирота, примерно моих лет, он рассказывал мне, что после смерти матери каждый день ходил на кладбище и затыкал дырочки на могиле, чтоб змеи не могли пролезть туда и есть мертвое тело. Он рассказывал об этом просто, спокойно, а я холодел от ужаса и снова и снова представлял себе мамину смерть. И только поражался, почему ни папа, ни дядя Нури, ни бабушка совсем не огорчены ее болезнью.

Ни от кого не слыша ласкового слова, я перестал играть с ребятами, замкнулся. Часами сидел я возле двери нашего дома, выходящей на улицу, и молча наблюдал за шумными играми сверстников, не имея ни малейшего желания присоединиться к ним. Особенно поражали мальчишки, у которых были больные матери. Они гоняли по улице и кричали наравне со всеми, им, как и моей сестренке Махтаб, казалось, и дела не было до материной болезни.

Отец с мамой часто ссорились по самым пустячным, как мне казалось, поводам. Потом они месяцами не разговаривали, и тогда отец обращался со мной особенно сурово, будто я был повинен в их отчуждении. Я видел, как ласковы, как внимательны к своим детям другие отцы, и чувствуя себя незаслуженно обделенным, убегал в сад под тутовое дерево, просил аллаха объяснить мне, почему мой отец не похож на других отцов.