Не оглядывайся, старик (Сказания старого Мохнета) - [54]

Все это она могла повторять без конца, по сто раз на дню. А дедушки дома не было, он все время разъезжал по окрестным селам, наводя порядок, и люди хвалили его, и я гордился тем, что мой дедушка самый заботливый, самый добрый, самый милосердный человек на свете.

Но однажды есаулы привели крепкого, сильного, лет сорока мужчину. Дедушка Байрам велел повалить его на землю, тут же, у нас во дворе, есаулы, став по обе стороны от него, задрали ему пиджак и рубаху и стали бить кнутами по голой спине. Вокруг стояли люди и молча смотрели, а есаулы хлестали кнутами по голой смуглой спине. Мужчина молчал. Постепенно спина становилась багровой, и истязаемый, наконец, закричал. Только тогда дедушка отдал приказ прекратить.

Есаулы подняли избитого, поставили, связали ему руки за спиной. А дедушка Байрам сказал, обращаясь к собравшимся:

- Этот человек украл барана у Гаджи Фарзали. Всякий, кто будет воровать, будет наказан таким же образом.

- Бек! - выкрикнул вдруг человек, которого били кнутом. - Я же не вор! У меня пятеро детей!... Одной травой кормятся. А у Гаджи Фарзали пять тысяч баранов!...

- А ты бы своих заводил, чем чужое считать! - прикрикнул на него дедушка. - Наплодил детей, а чем кормить, не подумал?! Гаджи Фарзали двадцать лет в чабанах ходил, пока свое добро нажил, а ты до полудня спишь!... Бога забыл - на чужое заришься!

Может, дедушка говорил правду, не знаю, но все равно то, что он велел отхлестать кнутом человека, укравшего барана для своих голодных детей, произвело на меня, ужасное впечатление, В самом деле, - думал я, - что для Гаджи Фарзали какой-то баран? Ну, взял этот человек барана, накормил детей...

Весь день перед глазами у меня стояли маленькие голодные дети, которых я никогда не видел. Я видел их худые, бледные лица, их жадные глаза, устремленные на отцовские руки. Он входит в дом, где так давно ждут его пятеро детей, а в руках у него ничего нет... Я не мог проглотить ни крошки, как ни уговаривали меня мама и бабушка Фатьма. Ночью, лежа с дедушкой Байрамом, я, как всегда перед сном, слушал его забавные сказки, слушал и ничего не слышал. Печаль черной тучей обволокла меня, и ничто светлое, веселое не могло проникнуть сквозь нее. Я знал, что многие голодают, давно уже питаясь травой. По ночам голодные собирались вокруг нашего дома и просили хлеба. "Хлеб-а-а!... Хлеб-а-а!..." - взывали они страшными голосами, и волосы у меня вставали дыбом. Люди хотели есть.

Я не спал, дедушка Байрам - тоже; лежа в постели он курил одну папиросу за другой, красный, раскаленный кружочек то чуть затухал, подергиваясь пеплом, то снова разгорался, когда дедушка затягивался...

Через несколько дней есаулы привели к нашему дому несколько арб, груженных мешками с мукой. Мама сказала, что муку эту прислал будто бы благодетель - Гаджи Зёйнал Тагиев.

Сбежался народ, и по дедушкиному приказу стали делить муку. Сперва создалась такая толчея и неразбериха, что чуть не развалили амбар, куда сложены были мешки. Дедушка Байрам вышел на веранду и громко сказал, что если не будет порядка, он опечатает амбар и прикажет стрелять в каждого, кто приблизится к нему.

Шум мгновенно утих, крики замерли. Ввалившиеся глаза голодных людей уставились на дедушку. Никто не произносил ни звука.

СНОВА В ГОРОДЕ

Через несколько дней после этого дедушку назначили в другой уезд, и мы все снова вернулись в город.

Дедушка Байрам перепоясался двумя патронташами, зарядил пятизарядную винтовку, повесил на пояс маузер, сел на гнедого и в сопровождении Кызылбашоглы отправился к месту нового назначения. Мы пришли проводить дедушку. Бабушка плеснула ему вслед воды. Новруз-байрам уже миновал, но было прохладно, в степях, на равнинах еще лежал снег.

- Простудится старик... - сказала мама, глядя вслед удаляющимся всадникам.

- Простудиться-то не простудится, - озабоченно заметил отец, - а вот если с гачаками встретится...

- Подумаешь! - мама небрежно махнула рукой. - Отец с Кызылбашоглы против сотни бандитов выстоят!

- Гачаки! При чем тут гачаки?! - проворчала бабушка, всегда недолюбливавшая отца. - Что они, Байрам-бека не знают?

Я никогда не замечал, чтоб бабушка Фатьма и дедушка сидели бы вместе, беседовали... Мне казалось, они вообще никогда не разговаривают, как чужие, и я привык к этому. А вот теперь она, как самому дорогому человеку, плеснула ему вслед воды...

Я по-прежнему старался как можно больше времени проводить в доме дедушки Байрама, хотя я часто выводил бабушку из себя и она кричала на меня, прогоняя домой. Но я, смеясь отбегал подальше, через полчаса бабушка остывала, и я, усевшись у ее ног, слушал одну из бесчисленных ее сказок.

Я слушал бабушкины сказки, разлившаяся но весне Гуру шумела громко и грозно, и в ее весеннем бурном стремлении мне слышался топот копыт, отчаянные крики, лязганье мечей... Но слушая о великодушных спасителях, я уже не представлял себе гачака Ханмурада. Легкая улыбка на бледном лице, с которой он поведал маме о том, как от мала до велика уничтожил семью своего врага, сделала свое дело.

Доблести дяди Нури, которыми я прежде так восхищался и о котором день и ночь молилась бабушка Фатьма, тоже вызывали у меня теперь сомнение. Да и дедушка Байрам, человек, который любил меня больше всех на свете, был уже для меня не прежний. Каждый раз думая о дедушке, я видел полные муки глаза избиваемого плетью человека, его побагровевшую от ударов спину, слышал эти слова: "Пять маленьких детей два месяца едят одну траву!...".