Не могу без тебя - [104]

Почему мама погибла? Почему отец, не пускавший её сниматься и изменявший ей, не чувствовал себя перед ней виноватым? Почему мама стелилась перед отцом: предугадывала желания, служила ему? В чём была виновата перед ним? Может, Марья вовсе не смеет осуждать отца?!

Ещё некоторое время просидела, как бы удивляясь тому, что раньше не приходило ей в голову: подумать не только о себе. И встала, и пошла из клетки, в которую отец заключил маму, и в которую она погружала себя якобы для того, чтобы воскрешать память о матери, а на самом деле для того, чтобы лелеять такую большую, такую несчастную, такую обиженную — целым миром — душу. На поверку: тщеславия в её стремлении помочь людям больше, чем бескорыстия. На поверку: главный предатель — она! Колечку бросила!

Очиститься от скверны можно, лишь расплатившись собой!

Колечка жил в одном из самых лучших районов Москвы, на Патриарших прудах, в старом доме. Когда-то в этом пятиэтажном доме лифта не было и долго приходилось взбираться на пятый этаж, потому что потолки в квартирах поднимались до трёх с лишним метров. Не было и ванной комнаты, мыться ходили в баню. Но в конце пятидесятых годов пристроили к задней дворовой стороне дома стеклянное сооружение. Теперь и в этом доме вверх-вниз ползал, поскрипывая и покряхтывая, лифт, в мороз звенел от холода, как ледяной дворец, и грозил рассыпаться в одночасье. Ванную комнату тоже «прикрепили» аппендиксом с той же стороны, что и лифт. Зимой в ванной было не так холодно, как в лифте, но прихватить там гайморит или воспаление лёгких было вполне возможно. Зато все бытовые неудобства окупались старыми деревьями Патриарших прудов, дарящими прохладу и свежесть в жаркие дни, лебедями, плывущими по воде, скамейками в пуху или в серёжках, на которых можно сидеть часами и в играющих детях узнавать своё детство.

Так думала Марья, попав на Патриаршие: Колечкину родину.

Колечка часто говорил, что лифт терпеть не может, ходит пешком, по чёрной лестнице, сохранившейся, наверное, лишь в этом доме.

Лестница, как и в прежние времена, когда они вместе с мамой приходили в гости к Колечке, пахла кошками. Неожиданно этот устойчивый неприятный запах показался родным, напомнил их чаепития за старинным ломберным столом, старушку, потчующую их «жаворонками» с глазами-изюминами, таких и не ела больше нигде, весёлый Колечкин голос: «Сегодня у меня для вас сюрприз, закройте глаза».

Воочию увидела улыбчивую, раскованную, освобождённую маму, такой она дома никогда не бывает, услышала её голос. Громко рассказывает мама, как выкормила чёрно-бурую лисицу, пришла в театр с нею на шее вместо воротника. «Мыргает!» — передразнила мама соседку в театре. В голосе ужас и мамин смех, едва сдерживаемый. «Пришлось уйти, — говорит мама. — Спокойно лежать моя Лиска умела, а не „мыргать“ — никак!» Все тогда громко смеялись: и старушка, и Колечка, и они с Иваном, и сама мама.

Марья застряла где-то между третьим и четвёртым этажами, твёрдо уверенная, что сейчас, через несколько минут, увидит благообразную, со старомодной причёской, в старомодном широком воротнике старушку, Колечку и — маму.

Она оттягивала их встречу, как оттягивают чудо, готовое обрушиться и полностью изменить жизнь. Но щипало в носу, но саднило в груди — трезвые клетки продолжали жить и стучать реальными секундами времени, разделяя память кровавым рубежом на прошлое и будущее.

И всё-таки двинулась к Колечке, подталкиваемая собственным предательством, тяжело, медленно стала взбираться наверх, к прошлому, к Колечкиным «сюрпризам», к старушкиным «жаворонкам», к маминой судьбе.

Позвонила раз, другой. Звонок распался на мелкие звонки, которые ещё долго перебалтывались между собой, но на их болтовню никто не шёл. Нет дома. Это хорошо. Значит, в своём книжном киоске.

Киоск прижился в самом углу Патриарших, на противоположной стороне. Укрытый деревьями, защищённый оградой от уличной суеты, он был «центром культуры» Патриарших прудов: на ближних скамьях, на складных стульчиках, просто на траве сидели люди, тяготеющие к саморазвитию, — читали газеты, брошюры, журналы, обсуждали футбольные и шахматные матчи, судебные хроники и лотереи.

Не сразу подошла к киоску. Как поднесёт к Колечке свою предательскую физиономию, какими глазами посмотрит ему в лицо?!

— Тётя, гляди, настоящий корабль! — Мальчик лет шести встал на цыпочки и протянул ей газетный корабль. Она не успела взять и посмотреть, он тут же отскочил от неё, что-то проделал с кораблём, подбежал. — Гляди, не корабль, самолёт. Ловко я умею?

Мальчик был беленький, сильно заросший, неухоженный, в грязной рубашке, в потёртых штанах с лямками крест-накрест на груди. Марья взяла его за руку, повела к углу Малой Бронной и Садовой. Сколько себя помнит, там всегда продавали мороженое. К счастью, ларёк был открыт и сейчас. Представила себе, что он — сын. Спросила: «Какое хочешь?», и, пока он светлыми глазками метался по бутафорным пачкам, не могла успокоить себя: сердце колотилось, как после соревнований по бегу.

Мальчик не лизал мороженое, подобно всем нормальным детям, а откусывал, словно это был хлеб, и глотал, не давая куску растаять.