Не много ли для одной? - [18]

Положили меня в коридоре. На второй день я совсем не смогла подняться. Сестры на руках перенесли в третью палату. Не прошло и двух часов, идут сестры: «Мы тебя, больная, перенесем в шестую палату». Я удивилась: «Зачем в шестую?» «Сюда привезут больную». «Вы пошлите мне главврача, который дал вам такое указание». Заходит та самая Дербенева, которая вырезала мне аппендицит: «Что за капризы?» Я очень спокойно спрашиваю, с чем лежат в шестой палате? Она отвечает: «С болезнями сердца и разными внутренними заболеваниями». Я еще спросила, кто там лечащий врач. Она отвечает: «Я». «Так, говорю, — у вас мне делать нечего. Сердце мое больное вы не вылечите, а меня сейчас свалил радикулит, его лечит нервопатолог, вот меня и положили к нему». Она опять свое: «Сюда привезут больную!» Тогда лопнуло мое терпение: «А я кто?! Если перенесли меня с койки на койку, так значит — вылечили? Я кашлянуть не могу, даже вздохнуть глубоко мне страшно, а вы хотите меня в шестую. Разве не долечили, когда резали. Теперь хотите долечить?» Она крикнула: «Вас Сташкун лечить не будет!» — «Посмотрим. Если она откажется лечиться здесь, тогда я потребую, чтобы увезли в областную. Я легла, чтобы меня лечили, а зря я лежать не собираюсь».

Тогда она вышла, хлопнув дверью, но я все же осталась в этой палате. Сестры переглянулись и тоже вышли.

В этот день никто не осматривал меня, а на завтра — воскресенье. В понедельник отозвали врача на военную комиссию. И только на пятый день пришла врач, заполнила карточку. Назначила лечение и вливание новокаина в вену, после вливания я делалась как пьяная, а боль ощущалась тупее. Я стала ходить, но меня так изуродовало, что если кто не знал меня до болезни, то мог бы сказать: эта особа рождена уродом. Правая нога стала короче, бедро высунулось в сторону. Я старалась выпрямиться, но это мне не удалось. Давали мне анальгин в таблетках три раза в день. Грели кварцем так, что кожа волдырями поднялась. Состояние мое не улучшилось. Дали пластинки — не помогают. Стали ежедневно массажировать и греть парафином — и это не помогло. Врач стала сомневаться в моей болезни. Несколько раз я слушала ее недоуменные слова: «Кровь в норме, температуры нет, вывиха нет, а ходить не может». Однажды привела главврача и ей объяснила так же: «Все в норме, а ходить не может». Тогда я сказала: «Если не сомневаетесь в моей болезни, поставьте себя на мое место. Удастся ли вам так перекосить себя? Вы думаете, хочется лежать, есть вашу кашу в то время, когда дома одни дети. Не знаю, что вы думаете, но мне тридцать пять лет, я пришла к вам второй раз. Первый раз мне вырезали аппендицит, а сейчас я сделалась уродом. Я все принимаю, что назначаете, и с нетерпением жду, что вы поможете мне подняться, а вы начинаете думать другое». Тогда они решили дать мне курортную карту, чтобы я ехала на курорт. Пообещали дать двадцать третьего августа. Я стала ждать терпеливо заветное число.

Когда я пришла за путевкой, мне сказали, что путевки нет. Я расплакалась. «Вы, — говорю, — не имеете никакого человечества. Если у вас нет путевки, почему вы не позвонили в стационар, чтобы я не терзалась напрасно. Ведь я наняла машину, т. к. ходить совсем не могу, вы сами видите, что со мной сделалось. А в моем удостоверении ясно сказано: обеспечивается в первую очередь курортом, если на это есть врачебное заключение, а я лежу три месяца и получаю с государства не заработанные деньги, вас это не беспокоит, вам дана карта, в которой написано, что может помочь только курорт». Я реву, выговариваю свою обиду, но председатель местного комитета отвернулся.

Тогда я вышла, все объяснила шоферу, он мне посоветовал ехать в райком союза угольщиков. Там председателя не оказалось. Мы поехали в обком. В обкоме все рассказала, он позвонил в райком. Райком отвечает: «Больная Чистякова отказалась от путевки, в виду обострения болезни». Председатель обкома спрашивает: «Вы отказывались от путевки?» Я отвечаю: «Нет». Он им приказал выяснить и доложить. А мне сказал: «Езжайте в стационар и не тревожьтесь, пока не будет на руках путевки».

По возвращению я детям купила форменные костюмы, белого штапеля на футболки. Оставались считанные дни до занятий. Мать предъявила счет, что она израсходовала: четыре сотни.

За молоко я отдала две сотни, Степану дала сто рублей: «До твоей получки, — говорю, — хватит вам». А он в этот день их пропил и на работу не пошел. Толика напоил. Тот с пьяных глаз купаться залез и трусы потерял. Одно недоразумение, а не отец! Знает, что я никуда не годна, сам платит двадцать пять процентов и он все еще пьет. Ох, горе мое, горе! Хоть я вдали от него, а все знаю, что он проделывает. Иногда приходила такая мысль: лишь бы мне встать, а потом надо хорошо подумать, жить нам или разойтись? Он мне не друг, у него нет ко мне никакого чувства жалости. Если бы он хоть малость жалел меня, он бы понял, что вредны для меня вести о пьянке. Вот уже десять дней, а их нет никого. Пришла в стационар моя кума к своему мужу и увидела, что я заплаканная, пожурила моих детей. Темнеть начало, а их принесло с передачей. Я не рада была этой передаче, сразу же отправила обратно. Володя приезжал с соседским сыном, но тот не очень взрослый. Расстроилась я из-за них, думаю: шибанет кто-нибудь и велосипеды отберет. Чтобы хоть маленько себя успокоить, я стала писать. «Я знаю, тебе надоела, но ты не подумал о том, что можешь со мной разлучиться, остаться совсем не причем? То ездил два раза в неделю, теперь в полторы не пришел.