Не измени себе - [2]

Пашка затравленно озирался, будто вот-вот на них нападут сзади.

— Чего стоишь? Бери чемодан — и ходу отсюда!

— Ладно ты, чего кричишь. Я же не враг себе и не нарочно. Сам видел, как плакала…

— «Плакала»! — передразнил Бориса Пашка. — Что б ты делал без чемодана?

Пашку трясло от злости, и не будь в его руках котомки, он, пожалуй, дал бы Борису хорошего тумака.

— Ну, ну, успокойся. Не такая уж большая потеря — чемодан. На две копейки добра!

— Господи, вот уж связался с дурнем! — Пашка в отчаянии шваркнул котомку на мостовую. — Тебя же обчистят в два счета!

— Меня, а не тебя. Чего волнуешься? Говорю, две копейки цена чемодану-то.

Пашка только плюнул с досады и, подхватив котомку, помчался вперед. Борис шел следом и вспоминал происшедшее.

«Неужто и в самом деле она охотилась за чемоданом? Врет, поди, Пашка?..» — и вдруг поймал себя на мысли, что ему и в самом деле не жаль чемодана, а вот голенастую ту девчонку он повидал бы еще разок. Красивая, совсем молоденькая — и вдруг воровка! Что же привело ее к этому? Ведь такую девушку всюду возьмут на работу, она же честно может зарабатывать деньги.

«Вот устроюсь — и разыщу ее», — неожиданно для себя решил Борис.

А Пашка тоже хорош! Из-за какого-то паршивого чемодана готов лопнуть от злости. Попадись ему эта девчонка, он бы ей влепил, ни с чем бы не посчитался. Весь в папашу. Собственники, черт бы их побрал!

Мысли его опять и опять возвращались к происшедшему. Ведь у девчонки были слезы на глазах. Неужто можно заставить себя плакать? Он бы не сумел. Только от злости или обиды плакал Борис, да и то редко. А тут слезы градом — и такая боль в глазах! Четко представилось ее лицо. Глаза черные, блестящие, пронзительные. Ресницы густые, изогнутые. И взгляд, взывающий о помощи. Нет, такой взгляд бывает только у человека, с которым случилась большая беда. Он голову мог бы отдать на отсечение, что у девчонки несчастье, и немалое…

Борис тащился вслед за Пашкой, поглощенный мыслями о незнакомой девушке, о ее незадавшейся судьбе. И вдруг вспомнил о своей Лене. Хорош удалец-молодец! За какую-то минуту все забыл. А сколько вечеров коротал с ней!

Хотя, ведь это и ее вина, даже проводить его не пришла. Он глаз не отрывал от пристани, все высматривал ее белую пушистую шапочку. Нет! Не пришла и вести о себе не подала. Может, родители не пустили? Но как нм стало известно о его отъезде? Да и вообще, вряд ли они знали, с кем встречалась их дочь, иначе давно бы закрыли Ленку на три замка.

Мать Лены была набожной. С ее легкой руки и отца Бориса, Андрея Степановича Дроздова, бывшего гвардейца из экспедиционного корпуса, воевавшего во Франции, стали именовать антихристом и супостатом. И даже мать Бориса, ласковая, добрая и души не чаявшая в своем муже, в горячую минуту звала его супостатом.

Отец же беззлобно посмеивался над ее богобоязненностью, часто тянулся обнять ее, но не тут-то было: отцовская рука нередко отлетала в сторону.

— Сгинь, супостат!

— Темная ты у меня, Катеринушка, — вздыхал отец и с мягким укором улыбался.

— Больно ты светел, нехристь иноземная. — Это из-за того, что отец бедствовал в Африке на каторжных работах вместе с другими русскими солдатами, которых пытались, но не заставили воевать против молодой Советской Республики. И грозилась: — Вот прижмет тебя господь бог, возопиешь к нему, да поздно будет. Попомнишь меня…

— Попомню, попомню, Катеринушка. Сразу же спрячусь под твое крылышко, — и ловко нырял под руку жены. — Ты ж у меня спасительница желанная…

Мать охала и, пятясь от него, мелко-мелко крестилась. А кончалось все, как правило, по-доброму, мирно и тихо: она прижимала к пышной своей груди голову отца с мощной гривой жестких волос, запускала в них пятерню и задыхающимся голосом признавалась, будто стыдясь себя:

— Да куда ж я без тебя, непутевого…

Любил Борис эти родительские незлобивые перепалки. Отец вроде бы покорялся матери, но в этой его покорности скрывалась добрая усмешка. Нельзя сказать, что мать не понимала, не чувствовала игры в этом раскаянии. Все видела, да поделать ничего не могла, до самозабвения продолжала любить своего «супостата».

От отца же все обидные слова отскакивали горохом. Проходил день-другой, и он принимался за старое, опять с неизменным добродушием посмеивался над матерью. За всем этим внешним благодушием ощущалась непоколебимая сила убежденного в своей правоте человека. Эта сила отцовская покоряла многих, но особенно детей. Нет на небе никакого бога и его архангелов, есть солнце, луна да миллиарды звезд, точно таких же солнц, как наше, светящее каждый день. Про звезды и множество других солнц тоже как-то не особенно верилось (больно уж трудно было все это представить), и все же отцовская вера в реально существующий мир вещей была куда убедительнее, чем вера матери в бога. Никто того бога никогда не видел, на иконах он был всегда разным, рассказы о нем казались, как правило, путаными. Даже дети понимали, что мать повторяла чужие слова, заученные и не очень понятные ей самой. Но особенно детскую антипатию к богу вызывали его мстительность и злоба. Он всегда наказывал, карал, грозил сварить в кипящей смоле. Бр-р!.. А самая большая милость — рай? Рай этот представлялся тусклым и скучным.