Не ходи, Эссельте, замуж - [104]

– Вот именно: любой ценой! – ошпаренным гиперпотамом возопил Бриггст. – Да известно ли вам, за что его прозвали Добрым? За то, что он отменил закон, указывающий всем ворам рубить правую руку по плечо! Он сказал, что это – слишком жестоко! И вместо этого ворам в Эйтне теперь отрубают конечности лишь по локоть! Но обе!

Прокомментировать услышанное никто из аудитории не успел: Аед не по-стариковски резво вскочил с места и возбужденно ткнул пальцем в горизонт за спинами гостей:

– Патруль возвращается!

Вмиг люди и их обиды и амбиции были забыты. Беженцы, последовав примеру старейшины не существующего более Рудного, нетерпеливо поднялись с нагретых мест и вытянули шеи в ту сторону, откуда к ним приближалось густое облако пыли.

– Интересно, дорога свободна?..

– Щупальцеротов не видно?..

– Мегалослонтов?..

– Гиперпотамов?..

– Да уж… Спаси-упаси стаду под копыта попасть…

– Втопчут в землю и не заметят…

– Теперь, когда осталось всего ничего…

– Пыль стряхни с левого плеча, Боанн, а то сглазишь!..

– Да чего уж тут сглаживать… сглазивать… Куда уж хуже-то…

– Есть куда… Про Полевое вспомни…

– У меня в Полевом родичи жили…

– И у меня…

– И у меня…

– Да пребудут они в Светлых Землях…

– Да пребудут…

– Ничего, сами мы живы – и то хорошо…

– А кто там скачет, видно? Глянь, у тебя глаза получше моих…

– Амергин?..

– Не, Кримтан!..

– А, по-моему, Домнал…

– Домнал здесь!..

– Ну, значит, точно не он…

– Я ж говорю, Кримтан!..

– Хоть бы всё было в порядке, хоть бы…

Через несколько минут одинокий всадник[72] остановился рядом с Арнегунд, спешился, закашлялся и, сняв с пояса флягу, принялся жадно пить большими глотками.

– Ну что там, говори! – нетерпеливо подстегнул его Корк, мигом очутившийся рядом с разведчиком. – Не томи душу-то!

Но доклада от патрульного ждал не только он.

Серафима, не глядя по сторонам[73] и не слишком церемонно раздвигая попадавшихся на пути сиххё, незамедлительно приблизилась к молодому воину с его необычным скакуном… И, как назло, оказалась бок о бок с Иванушкой.

Разворачиваться и уходить было поздно. Делать вид, что не заметила или не узнала – нелепо. Побить – рука не поднималась. Ругаться или плакать – не могла выбрать что-то одно. Делать и то, и другое одновременно – не хватало опыта. Другие стратегии поведения в голову подавленной, угрюмой царевне в голову приходить упорно отказывались, а из нечаянно пришедших и не успевших быть отвергнутыми на момент столкновения оставалась лишь одна, вычитанная давно в какой-то премудрой книжке: если ничего больше не можешь придумать, веди себя так, будто ничего не произошло.

Сказано – сделано, и Сенька, старательно показывая всем своим видом, что вовсе ни с кем ничего и не случилось,[74] равнодушно скользнула взглядом по споткнувшемуся от неожиданности мужу и с гипертрофированным любопытством уставилась на Фиртая.

Это могло бы сработать.

Может быть.

Вполне вероятно.

Если бы завалявшаяся за креслом пыльная книжка, попавшаяся ей в руки во время поисков чего бы подложить под сломанную ножку стола, еще раньше не была прочитана Иваном, и из советов неизвестного мудреца по урегулированию семейных отношений ему больше всего не приглянулась бы рекомендация постараться загладить свою вину.

Какова его вина во всем произошедшем, царевич понимал не очень хорошо, но тем с большим энтузиазмом принялся он за ее заглаживание, отутюживание, утрамбовывание и бетонирование.

И поэтому, не успел Фиртай открыть рот для рапорта, как Иван, стоически набрав в грудь воздуха, выразительным шепотом сообщил на ухо той, кто по неподтвержденным свидетельским показаниям являлась его супругой:

– Ты… посмотри только… какое чудесное животное!

– Где? – подозрительно воззрилась на него царевна.

– Э-э-э-э… вот это? – смутился лукоморец и нерешительно кивнул в сторону утомленно опустившего голову единорога.

Сенька окинула незаинтересованным скользящим взглядом усталое пропыленное непарнокопытное, неопределенно промычала: «Да?..», и всерьез попыталась вслушаться в слова патрульного.

– Д-да, – по необъяснимой причине чувствуя себя виноватым уже не только перед Серафимой и Эссельте, но и перед всеми женщинами Белого Света вместе взятыми, убежденно подтвердил Иванушка, и торопливо продолжил:

– Ты погляди только… какой у него хвост… какая грива…

– Грязные и спутанные? – вопросительно посмотрела на него Сенька в ожидании так и не последовавшего развития мысли.

– Какая… стать… – с видом заслуженного эксперта по единороговодству вместо этого проговорил Иван.

– Бывает и лучше, – нетерпеливо отмахнулась царевна.

– Какой… – супруг ее сделал последнюю попытку выиграть проигранную еще вчера войну, – …рог!..

– Чего?..

– Р…рог?..

– Ну и что?! – окончательно и бесповоротно потеряв нить доклада, раздраженно рявкнула Серафима. – Если это единорог, у него должен быть рог, и что дальше?! Рог как рог! Я что, по-твоему, рогов раньше не видела?! И вообще, ты можешь хоть раз молча послушать, когда говорят что-то, от чего зависит твоя жизнь, или у тебя от общения с этой… фифой расфуфыренной… мозги вообще порозовели и съехали набекрень?! Извини.

– Эссельте тебе не фуфа расфифи… фифи расфуфу… фуфы… расфыфы… – с негодованием взвился было Иванушка, но, не в силах одолеть предложенную женскую скороговорку, мрачно прищурился и договорил: – Она не такая, к твоему сведению! Вот!