Не хочу обманывать - [15]

— А может быть, это вы, отец Трофим, не хотите? — не сдержался я.

— Ах так, отец Ростислав? Вы все упорствуете? — его гнев перешел в холодную ярость. — Тогда нам с вами говорить больше не о чем. Отправляйтесь в Котовск и пусть благочинный подыщет вам приход. У меня нет места для бунтовщиков. А не поедете — тем лучше. Будете запрещены владыкой как дезертир.

Мне не оставалось ничего другого, как последовать совету Лютого. Благо еще Петр Ушаков милостиво согласился принять меня под свою опеку. Без благословения архиерея я, конечно, не мог рассчитывать на постоянный приход. Из законного, посвященного в сан священника, я превратился в нелегального залетного прощалыгу-попа. Сегодня я в с. Калиновке, завтра — в Должанке, послезавтра в Артировке, а там — смотри, уже во Владимироке или в Илье. А по пятам гонится нужда.

Отмахаешь километров десять по грязи, отслужишь, прикорнешь, свернувшись калачиком где-нибудь на топчане, а утром — снова в путь. Опять странствования, опять тупая боль в ногах, опять точно свинцом налитая голова.

И за что это мне? Чем я провинился перед богом? И бог ли тут повинен? Ведь на мне самом почиет благодать божия, меня посвящали в сан высокопоставленные особы православной церкви Европы. А одного движения пальца Трофима Лютого было достаточно, чтобы я стал «проходимцем» и «аферистом». Что же всевышний молчит? Что же, слыша елейные слова о любви к ближнему и видя черные деяния Лютого, не вступится за своего верного раба, не накажет Иуду? Нет, как видно, в человеческом обществе не воля бога, а совесть и разум человека вершат добро и зло.

Вот почему я, духовный пастырь, должен, как какой-то темный элемент, прикрываясь поповской рясой, крадучись сновать по приходам, добывая себе хлеб на пропитание. Сколько же так может продолжаться?

Невольно приходят в голову еретические мысли, чувствую, как угасают силы, энергия, а вместе с ними и вера в высшую справедливость, в свое особое назначение. Но как я могу так рассуждать? Я, священник, наделенный божьей благодатью? Укрепленный верой, призванный нести ее в народ? Я отгоняю эти мысли, уповая на промысел божий, на милость господню.

Мучительные душевные переживания, жизненные неурядицы и скитания в конце концов надломили мой организм. Я почувствовал себя плохо и вернулся в Одессу.

Но вместо епархии я попал в больницу, где провел более месяца. Морально подавленный, находясь в тяжелых материальных условиях, я еще раз получил возможность убедиться в коварстве и эгоизме церковников. Никому из них не было до меня дела.

Помню, как жена призналась мне, что больше не принесет передач, ибо в доме нет денег. Я посоветовал ей обратиться за помощью к архиепископу Борису. Но я был слишком ничтожной личностью для владыки, чтобы он счел нужным заниматься моими делами. Только после нескончаемых рабских просьб и унижений, после каждодневного оббивания порогов епархии в течение двух недель, жена получила всемилостивейшую подачку — 200 рублей.

И это тогда, когда любимчикам и приближенным архипастыря, таким, как Трофим Лютый, псаломщик Кафедрального собора Петр Гдешинский, священник Алексеевской церкви г. Одессы Симеон Божок и многим другим, епархиальное управление выдавало «скромные» подарки в виде домов, дач, и т. п„ расходуя на это сотни тысяч рублей,

По выходе из больницы я написал архиерею. Нет это было не обычное письмо, это был откровенный разговор с самим собой, исповедь мятущейся души, раскаяние и скорбь, возмущение и боль, мольба и надежда. Я хотел вернуться в лоно церкви, но вернуться чистым, с неугасшим пламенем веры. Я писал, что ежедневные, ежечасные оскорбительные споры с моими братьями во Христе, из-за ничтожных корыстных интересов, окончательно измучили меня, что не оскорбленная гордыня движет моим пером, но страстное желание видеть веру возвышенной и незапятнанной.

Ответ из епархии не заставил себя ждать. Владыка по-прежнему не замечал ничтожного раба своего. Зато Лютый милостиво бросил, словно провинившемуся псу, обглоданную кость: предложил самый отдаленный приход области в селе Лабушном, Кодымского района.

— Но я не оправился еще после болезни. Врачи предписали мней покой, — пытался я усовестить отца Трофима.

Лютый скорчил злую гримасу.

— Церковь не санаторий. Здесь служат, а не лечатся. Или поедете в Лабушное, или будете запрещены владыкой.

Итак я снова в пути. Снова будит меня пронзительный свисток паровоза, снова ждут неизведанные места.

Серая лента дороги упрямо лезет в гору. Я ступаю по ней медленно, тяжело переставляя одеревеневшие от усталости ноги. Душно. Полуденное солнце расплавилось в воздухе, горячая степная пыль толстым слоем легла на листья молоденьких деревьев, и они, тоненькие, сгорбившиеся, с пожухлой листвой, кажутся жалкими, до времени постаревшими карликами.

Я задыхаюсь от пыли, от палящего дыхания солнца, от долгой ходьбы. Нелегок путь к третьему моему приходу.

Вот, наконец, и Лабушное. Староста, благообразный старичок, встречает меня на пороге своего дома. Но я уже не верю ничему: ни приветливому блеску глаз, ни подкупающим манерам. Отовсюду, кажется, глядят на меня холодные безжалостные глаза Лютого, во всем слышится мне елейная речь Евдокима Трищенко и Иоанна Крыжановского.