Не говори маме - [25]

— Ну хорошо, — не выдерживаю я. — Как? Как ты это делаешь?

Даже не смотрит. Крепко обиделся.

— Мне действительно интересно!

Помалкивает, курит и от злости, кажется, пахнет можжевельником еще сильнее.

— Хотя бы с покупками после занятий поможешь?

— Да, — говорит он. Бросает окурок себе под ноги и почти бегом возвращается в корпус.

***

— Где ты ее взял?

— Там была, — отмахивается Джон. — Запрыгивай.

— Серьезно?

Продуктовая тележка выглядит так, словно в последний раз на ней перевозили слона. Хуже точно не станет, решаю я и забираюсь в нее с ногами.

— Только не гони! А-а-а! Не гони-и!

На нас все оглядываются. Наверняка думают, что мы пьяные или просто психи. Тележка скрипит, но терпит. Джон паркует ее возле прилавка с хозтоварами и подает мне руку.

— Нет, не могу, — пищу я. — Страшно.

— Я держу, вылезай.

— Она покатится, не могу!

Продавщица усердно притворяется, что не замечает нас, Джон хватает меня за талию и делает только хуже — перекидывает через плечо, словно товар. Я взвизгиваю — теперь смущаюсь по-настоящему — и брыкаюсь, к прилавку подходят люди, еще немного, и кто-нибудь вызовет охрану.

— Дурак, — говорю я тихонько, когда он наконец ставит меня на пол, и за его плечом вижу высокого мужчину с лицом, как на иконе, даже бородка такая же, а рядом — Савву из «Печатной». Тот поспешно отворачивается, поймав на себе мой взгляд. От его отца, резчика по дереву, невозможно отвести глаз. Я ловлю себя на мысли, что если бы это он сказал мне все то же самое про магию и изменение будущего, я бы точно поверила. И еще мне отчего-то неловко перед самим Саввой. Хотя с чего бы?

Они покупают невероятных размеров мешок стирального порошка и расплачиваются. Перед тем, как уйти, Савва почти незаметно кивает мне, но я не успеваю ответить тем же: отец и сын явно спешат.

— Знаешь Терпигорева? — цедит Джон. Только тогда я вспоминаю, зачем вообще мы сюда пришли, и достаю из заднего кармана джинсов сложенный вчетверо список покупок.

— Не особо. — Я вообще не сторонник того, чтобы болтать о людях за их спинами, а Савву и его милую «Печатную», единственный уголок города, в котором мне было хорошо, хочется оставить только себе. — «Доместос», пожалуйста! Самый большой. И три рулона тряпок.

Пока мы упаковываем все, что я назвала, в пакеты, Джон хранит молчание, но заметно, что слова копятся в нем и вот-вот отыщут выход.

Это происходит, когда мы оставляем тележку и покупки перекочевывают в руки Джона — он не позволяет мне ничего нести, а мне же совесть не позволяет его тут бросить. Если бы не она, то вместо того, чтобы тащиться в гараж, я с радостью поехала бы домой.

— Долбаные сектанты, — выплевывает Джон. — Воскресные чтения Библии. Половина города уже этой хуйней страдает, и всем срать.

— Страдает чтениями Библии вместо того, чтобы бухать, так?

Джон резко останавливается, и у меня мелькает мысль, что если сейчас он бросит пакеты на землю, развернется и уйдет, не будет у меня ни гаража, ни распродажи. Но он только смотрит на меня светлыми от злости глазами и кривит губы, а ветер яростно треплет его острую от геля для волос челку.

— Что бы ты понимала.

На этом конфликт вроде бы исчерпан, и мы продолжаем путь, но через несколько шагов он снова замирает и смотрит на меня все так же неприязненно.

— Сам отнесу. Не провожай.

И уходит. А я остаюсь. Подхватываю тетиполину сумку, которая так и норовит соскользнуть с плеча, наблюдаю, как уезжает мой автобус, и медленно иду в другую сторону. Яниной мамы на площади нет, и это к лучшему — только ее протянутой руки мне сейчас и не хватало. Чертова сумка. Завтра куплю себе новый рюкзак.

Изо всех сил стараясь вообразить себе «прекрасное завтра», я иду через сквер — выложенная брусчаткой дорожка упирается в щербатые ступени здания с колоннами. Тот самый Дом культуры. Сейчас он выглядит необитаемым: никто не заходит и не выходит, окна темны. Я смотрю в них, как смотрят в глаза человеку, подмечая его недобрый взгляд, и укрываюсь за гранитной стелой, установленной в память о краснокоммунарцах, погибших на фронте, — от собственной ассоциации мне становится не по себе. На пустынной аллейке меня резво обгоняет женщина с коляской. Поначалу я не обращаю на нее внимания, но эта спина чем-то притягивает и заставляет пойти следом и даже ускорить шаг.

Зеленый рюкзак с енотами и круглым логотипом «Канкен». Мой рюкзак!

— Стефа?

Она вздрагивает и сжимается, как если бы я с размаху зарядила ей промеж лопаток камнем, а затем пускается бежать. Свернуть при этом не догадывается: мы вращаемся вокруг стелы и, должно быть, выглядим довольно комично. Такие себе Том и Джерри, причем, учитывая соотношение роста и массы наших тел, я определенно кот. Ей не составило бы труда оторваться, если бы не коляска, но даже с ней она невероятно проворна. Круге на пятом под мое «просто поговори-ить» она наконец замечает лазейку и улепетывает по одной из дорожек, лучами расходящихся от стелы — но попадает в западню. «Зебра» здесь есть, но перекресток не регулируется, и никто не спешит пропустить мать с ребенком. Стефа загнанно озирается — теперь я вижу, что это действительно она, синяк в пол-лица побледнел, но не исчез полностью — и прет через дорогу. Если ее сметут с «зебры», она, конечно, окажется потерпевшей, вот только кому от этого легче?