Не говори, что лес пустой... - [90]

— Э, была не была, пойду рискну, — сказал Шо-Карим себе и, нарочито громко вздохнув, посмотрел на Рахматулло.

Старик, кажется, понял, отослал сына.

— Дело в том, дорогой усто, что, осмелюсь донести, решил… э-э-э… переждать, пока утихнет война, в дороге. Чтоб не видели меня, говорю, и не слышали…

Усто Набот просверлил Шо-Карима острым взглядом.

— Вы думаете, война скоро кончится?

— Когда-нибудь да кончится, дорогой усто.

— А вы будете эти дни выжидать?

— Что делать, дорогой усто…

— Но где? Как?

— Свет не без добрых людей. Надеюсь и на вашу милость…

— Нет, нет, — перебил усто Набот, — наши места вам не подходят.

— Об этом не беспокойтесь, дорогой усто. Если есть деньги, говорят, и в лесу сваришь шурпу. Вот вам, дорогой, для начала… от теста кусочек, хе-хе! — скрипуче засмеялся Шо-Карим, вытащив из кармана и бросив перед сапожником пачку сторублевок.

Старик побледнел. Руки его задрожали, на широком морщинистом лбу выступили крупные капли пота.

— Вы смеетесь надо мной?

— Ну что вы, дорогой усто, как можно!

— Заберите свои деньги, положите в карман, гость. Наш святой покровитель учил нас правде и честности, а не лихоимству и подлости.

— Я тоже не на улице нашел эти деньги, трудом…

— А потом, — остановил Шо-Карима старик, — когда два моих сына там, в огне войны, в постоянной опасности, я, их отец, должен идти против совести и брать под защиту вашу душу? Нет, вам лучше как можно скорее отсюда уйти, иначе, ей-богу, накличете на себя и на других гнев всех святых этого дома.

Шо-Карим выслушал, клокоча от ярости. Когда старик пересел на табуретку за свой сапожный чурбан, он заставил себя рассмеяться и, спрятав деньги в карман, сказал:

— Эх, глупый вы, глупый, проверял ведь я вас, хе-хе, проверял… Но, осмелюсь донести, вам, старику, и вправду трудно. Два ваших сына на войне, вы не спите ночами, думаете, какая судьба им уготована. Кто знает, что им предначертано… Останутся ли живыми, вернутся ли невредимыми… Ваши святые вам про это не скажут. Да, старик, к сожалению, не скажут. Тяжелые у вас дни, очень тяжелые!..

К горлу усто Набота подступили рыдания. Он вытащил из-за пазухи зеленый платок и стал утирать слезы, выступившие на красных, больных глазах.

— Что случилось, отец? Где гость? — услышал он голос Рахматулло.

Дверь была распахнута, удивленный сын стоял на пороге. Сгинул незваный гость, исчез, нечестивец! Но подлые слова его засели острым ножом в сердце.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Березовичский лес остался местом дислокации партизанского батальона, возглавляемого лейтенантом Давлятом Сафоевым.

Забот в эти дни и ночи было по горло, и Давлят с комиссаром Миколой Гуреевичем не знали ни сна, ни отдыха. Людей прибавлялось, и приходилось ломать голову не только над тем, как их вооружить или накормить, но и об одежде, о бане и парикмахере, о мыле, иголках и нитках… Обеспечить все это в условиях вражеского окружения было невероятно трудно.

Иногда, если что не получалось, Давлят впадал в отчаяние. Но, к счастью, он умел справляться с собой, рук не опускал. И рядом был Гуреевич, надежная подмога во всем. Он, казалось, никогда не унывал, даже виду не показывал, что трудно.

— Главное, комбат, не вешать носа, — сказал он однажды. — Как говорят узбеки: «Была б цела голова — тюбетейка найдется».

— Откуда вы знаете эту пословицу? — улыбнулся Давлят.

— От наших партизан, откуда же еще? — Гуреевич засмеялся. — Восьмушка ваш сказал, Самеев. Собрались как-то с бойцами в кружок — вижу, представители семи национальностей. Разговорились обо всем, больше, конечно, о трудностях партизанской жизни. Тут Восьмушка, умница парень, и ввернул: «Ничего, товарищ комиссар. Как говорят узбеки: «Была б цела голова — тюбетейка найдется».

Гуреевич снова засмеялся. Давлят заметил:

— Раз не падают духом в эти тяжелые дни, когда можно во всем разувериться, надо гордиться нашими людьми, комиссар.

— Конечно же, комбат! Даже нужно! Немцы ведь с нетерпением ждут, что не сегодня-завтра народы СССР передерутся, пойдут бунты и восстания. Да, я еще не показывал вам… — Гуреевич взял с маленького стола, сложенного из снарядных ящиков, кожаную сумку, вытащил из нее бумагу, подал Давляту. — Прочитайте, комбат, что говорит Геббельс. Зарится на земли до самого Памира и выражает уверенность, что, как только возьмут Москву, путь на Кавказ и в Азию откроется легкий — сами народы, дескать, поднимутся там против русских.

Давлят недоверчиво взглянул на Гуреевича, словно спросив: «Да что вы? Неужели можно договориться до такого вздора?» — и прочитал листок. Нет, комиссар не преувеличивал, написано так, как сказал.

— Где вы нашли этот бред?

— В штабе дали. Мартынов…

Давлят усмехнулся.

— Языком, конечно, можно намолоть много, дело нехитрое. Но забыл Геббельс, что в свое время и Александр Македонский считал Памир гнилым орехом.

— Это, как видно, свойство всех завоевателей — переоценивать свои силы, — сказал Гуреевич. — Но гитлеры и геббельсы не учли, что у нас им воевать не просто с армией, а со всем народом. Не ожидали, наверно, и нашего союза с Англией, думали, что Англия пойдет с ними на мировую и тоже выступит против нас.