Не говори, что лес пустой... - [88]

— Не то говорите, ака Максим.

Он попытался, как мог, утешить его, но Мочалов умолк и до самого дома не проронил ни слова. Здесь Мардонов хотел попрощаться, однако Максим Макарович не отпустил.

В доме были Оксана Алексеевна и Шура, младшая дочь. Они встретили гостя приветливо, но по красным, вспухшим векам Оксаны Алексеевны и горьким складкам у рта нетрудно было догадаться, что и она проводит дни и ночи в думах о пропавших детях.

— Не проговоритесь, что были в военкомате: станет солью на раны, — предупредил Мочалов, когда Оксана Алексеевна вышла из комнаты.

Мардонов, качнув головой, сказал: «Хорошо». Он попросил хозяйку, которая вернулась со скатертью, не беспокоиться, однако она, словно не слыша, продолжала накрывать стол.

— Напрасно беспокоитесь, Оксана Алексеевна, — повторил он, — ничего не полезет в горло.

— Пока выпьете чаю, Шура приготовит горячее, — сказала Оксана Алексеевна и оставила мужчин одних.

Разговор не клеился. В дальнем углу на деревянном сундуке, застеленном небольшим темно-красным ковриком, сладко жмурилась ленивая пушистая кошка. На стене в квадратной рамке висела фотография, от которой, едва увидев, Мардонов не мог отвести взгляда.

— В Кобрине снимались, — угрюмо пояснил Мочалов. — Последнее фото с Натальей, Давлятом…

— Вылитый отец здесь Давлят, — сказал Мардонов, и снова воцарилось молчание.

Минут через двадцать, так и не притронувшись к еде, Мардонов попрощался. Мочалов проводил его за калитку.

День клонился к вечеру. Было жарко и душно. Листья на деревьях, серые от пыли, не колыхались. В небе ни облачка, на улице ни души. Где-то, за каким-то распахнутым окном, хрипело радио; сквозь треск и шум прорвался скорбный голос диктора: «После тяжелых кровопролитных боев наши войска оставили город Кривой Рог…»

Мардонов вздохнул. «Сколько материнских слез прольется, сколько горя ждет впереди?» — спросил он себя.

Материнские слезы самые скорые, самые обильные и самые горькие. Их никогда не выплакать.

Плакала в эти дни и Бибигуль.

Одна-одинешенька осталась она, ибо муж ее Шо-Карим дней через десять — пятнадцать после начала войны сказал: «Меня вызывает военкомат» — и ушел, будто сквозь землю провалился, не подавая никаких вестей. Его не раз спрашивали из совхозной конторы и друзья-приятели, но Бибигуль, кроме как «не знаю», ничего не могла ответить. Ей казалось, что люди думают, будто муж сбежал от призыва на военную службу, а она хорошо знает, где он скрывается, но не выдает тайны, и это удесятеряло ее страдания. Она старалась как можно меньше попадаться людям на глаза. Некому было излить свое горе, и даже соседка Саида-Бегим, ее всегдашняя утешительница, с тех пор, как пропал Шо-Карим, стала заходить реже. Потому-то и вспоминала снова и снова Бибигуль сына. «Был бы Давлят, не знала б я горя», — говорила она и, не в силах сдержаться, голосила на всю улицу.

А Шо-Карима в эти дни носило, как лист ветром, и день был у него ночью, а ночь была днем. Ему не присылали повестки из военкомата. Он ударился в бега, когда узнал, что в отделе кадров совхоза составили список военнообязанных и каждого приглашают на беседу.

Темным поздним вечером он появился, слегка навеселе, у своей прежней возлюбленной Бустон-хон.

— А-а, что случилось? — спросила Бустон-хон, явно не ждавшая его.

Шо-Карим положил на стол тяжелый сверток с бутылками и закусками и сказал:

— Соскучился очень, не выдержал и пришел, не глядя, что поздно.

— Откуда?

— Из района, — ответил Шо-Карим, пытаясь обнять ее. — Автомашины все мобилизовали, пришлось добираться на лошади.

Бустон-хон увернулась от объятий, с усмешкой взглянула на его землистое, заросшее лицо с бегающими глазками и поддела:

— Ну да, кто привык к машине, тому на лошади трудно…

Шо-Карим снова полез обниматься, тогда она силой усадила его в глубокое кресло.

— С каких это пор вы стали такой недотрогой? — обиженным тоном произнес Шо-Карим.

Бустон-хон села в кресло напротив.

— С тех пор, как убедилась, что вы не человек слова.

— Я? — округлил глаза Шо-Карим. — Когда я обманывал?

— Будто не знаете?

— Да я… я же всегда, сто раз говорил — вы моя единственная радость…

— Э-э, оставьте! Когда вам хочется, я ваша радость, в другое время вас и не видно.

— Теперь, осмелюсь донести, я в вашей власти, дорогая, — сказал Шо-Карим, разом приободрившись.

— Надолго? — спросила Бустон-хон.

Он не уловил в ее тоне насмешки, растянул тонкие губы в самодовольной улыбке и, взмахнув рукой, произнес:

— Навсегда!

Бустон-хон продолжала игру.

— А что будет с вашей женой? — спросила она. — С работой?

— Э, хватит с меня этой дохлой бабы, — не задумываясь, ответил Шо-Карим и, похлопав себя по карману, сказал: — А на работу наплевать, дорогая. Слава богу, и без нее не переведутся в этих карманах хрустящие червонцы, найду, сколько нужно. Вы тоже бросайте свою забегаловку, проживем!

— Я и без вашего совета ушла…

— Вот хорошо, Бустон-хон! Жизнь летит быстро, душа моя, надо успеть насладиться. Будем теперь веселиться…

— Я работаю на швейфабрике, — вставила Бустон-хон.

— Ерунда! — махнул рукой Шо-Карим. — Бросишь и фабрику. Когда же жить, как не теперь, пока не погнали под пушки…