Не говори, что лес пустой... - [30]

— Сколько рапортов подали? — улыбнулся майор.

— Два.

— А я семь, — сказал майор.

Глаза начальника училища лукаво блеснули. Он навалился грудью на стол и прогудел:

— Каждому своя Испания. Наша — здесь.

Василию Егорову, который в третий раз остался в армии на сверхсрочной службе и был переведен в училище из боевой части, не нужно объяснять, что скрывается за словами начальника. Из разговора он уже сделал вывод, понял, какое внимание уделяется вопросам подготовки молодых командиров из ребят других национальностей и какое место в решении этой большой задачи занимает он, старшина Василий Егоров. В Испании лично ему, как и этому боевому, с двумя орденами Красного Знамени, майору Тарасевичу, пожалуй, было бы легче, чем здесь. Но тут готовятся те, кому бить фашистов, если они полезут на нас. Поэтому и веди себя соответственно, старшина, знай свое место, будь достоин доверия, измени характер и тактику отношений с курсантами.

Всего этого старшина, конечно, Давляту не сказал, но всем видом давал понять, что он теперь не тот и дуться на него не сюит. Еще крепче прижав Давлята к плечу, он повторил:

— Да, пуд соли пока не съешь, человека не узнаешь.

Давлят согласился, однако не преминул заметить:

— Но пока не узнаешь, делать выводы о нем, мне кажется, несправедливо…

Старшина присвистнул, убрал руку с его плеча и, поправляя портупею, сказал:

— А вы того… парень с ехидцей.

— Не обижайтесь, товарищ старшина, я не ехидничаю, из уважения говорю.

— Ну, коли так, то хорошо, что мое отношение вызвало ваше уважение и вы встали в шеренгу лучших курсантов, — усмехнулся Егоров, довольный тем, что нашел удачный ответ.

— Спасибо, — серьезно сказал Давлят. — Я тоже рад, товарищ старшина, что ваш авторитет среди курсантов растет.

— А прежде, значит, его не имел?

— Имели. Только официальный, не совсем искренний…

— Ого! Выворачиваешь, брат, меня наизнанку… должно, поделом!

— У таджиков есть поговорка, — сказал Давлят и, произнеся по-таджикски, перевел на русский: — «Тот друг хорош, кто, как зеркало, в лицо скажет другу о его недостатках, а не тот, который, подобно гребню, тысячей языков за глаза по волоску переберет».

Старшине эти слова пришлись по душе.

— Хорошая поговорка, — сказал он, — правильная. — И, не переводя духа, спросил: — Из интеллигентов?

— Что? — не сразу понял Давлят.

— В интеллигентской семье, говорю, росли?

Давлят коротко рассказал о судьбе отца, Максиме Макаровиче и Оксане Алексеевне. О матери он умолчал, хотя и вертелось на языке, кололо в сердце, поднимая со дна его горечь.

— Вам повезло, умными оказались названые родители, — задумчиво произнес старшина.

— Максим Макарович специалист-дорожник, Оксана Алексеевна учительница…

— Мой отец тоже дорожник.

— Он жив?

— Нет, погиб в двадцать первом…

Громче захрустел под сапогами гравий и заскрипели над головой сучья деревьев. День был ярким, ветер теплым, весенним.

— Отца убили в этих местах, на Туркестанском фронте, — снова заговорил старшина. — Он водил бронепоезд… А мы с матерью попали сюда в голодный год. Читали «Ташкент — город хлебный»?

Давлят даже не слышал, что есть такая книга, ему стало неловко.

— Я дам почитать, — сказал старшина. — Очень правдивая книга, будто с моей жизни списанная. Про сирот она, детей-беспризорников и всех, кто, спасаясь от голода, хлынул в ваши края.

— А мать где? — спросил Давлят.

— Мать умерла в тот же год. Как приехали в Ташкент, свалил ее тиф.

— И вы остались один?

— Вольной пташечкой, — горестно усмехнулся старшина. — Днем промышлял на базарах-толкучках и в поездах, ночью отдыхал под забором или в залах ожидания на вокзалах. Таскал в основном продукты, лепешки там, всякие фрукты, особенно арбузы и дыни. Бывало, ловили и били…

Давлят слушал внимательно и думал, что его жизнь сложилась удачнее, ему повезло больше, чем старшине; он не знал одиночества и никогда не был беспризорником: сразу же после бегства из дома, от ненавистного Шо-Карима, он попал в надежные, добрые руки. Если говорить честно, он не испытал и десятой доли того, что выпало старшине. «Ловили и били…» Можно представить, как все это происходило и как было больно, если и теперь еще помнит и рассказывает хриплым, неузнаваемым голосом. Его рассказ вызывает горячее сочувствие и желание сказать что-то искренне-теплое, но все снова, которые приходят на ум, кажутся Давляту слишком выспренними.

— Год беспризорничал, пока не забрали в детдом… — Старшина вздохнул и, глянув на удрученное лицо Давлята, вдруг засмеялся и хлопнул его по плечу. — Выше голову, браток, что было, то быльем поросло, нам с тобой жить да жить еще, как говорится, дай бог, чтоб теперь по-хорошему! Я международную обстановку имею в виду. Не тебе объяснять, что порохом пахнет. Газеты читаешь.

— Интересно, — сказал Давлят, — есть ли наши в Испании?

— Думаю, да — воюют…

— Воюют?

— А что удивительного? Читал ведь заявление товарища Сталина. Ясно сказано, что это не частное дело испанцев, а общее дело всего передового человечества. С тех пор как напечатали, я не видел ни одного кадрового военного, который не просил бы направить добровольцем.

— И вы просили?

— И я, — коротко ответил старшина.