Не говори, что лес пустой... - [29]

Давлят думал и об этом, живо представляя картину своего возвращения в Сталинабад. Стыдно, конечно… Укоряющий взгляд Максима Макаровича, пожалуй, будет хуже ста насмешек старшины. А Наташа и Шура, что скажут они? Оксана Алексеевна хоть и обрадуется его приезду, но когда узнает, из-за чего, тоже навряд ли похвалит. Да, стыдно, ох, как стыдно, но что же делать?

Давлят еще ниже опустил голову. Майор Тарасевич сказал:

— Сознаешь, значит?.. Вот твой рапорт, лучше разорви его и выброси. Хочу также напомнить, что в свое время мы с твоим отцом были боевыми товарищами и до сих пор гордимся им. Нам бы, мне и Максиму Макаровичу, хотелось гордиться и его сыном.

Давлят, взяв рапорт, нерешительно произнес:

— Мне трудно…

Тарасевич тут же перебил:

— «Мужественный человек не должен пугаться, нет такой трудности, которую невозможно преодолеть», — сказал кто-то из ваших великих поэтов. Кстати, впервые это я услышал от твоего отца. Он любил повторять эти мудрые слова. Значит, все зависит от самого человека, от его воли и выдержки. Я верю: ты силен духом, твои неудачи не должны сломить тебя. Надо взять себя в руки. Ясно, товарищ курсант Сафоев? — вдруг перешел Тарасевич на официальный тон, и Давлят, точно подброшенный пружиной, резко и упруго вскочил и, вытянувшись в струнку, звонко ответил:

— Ясно, товарищ майор!

Тарасевич улыбнулся.

— А говоришь — к военной службе не пригоден… Выйдет из тебя красный командир, обязательно выйдет! Ты только подумай, какая это великая честь — вернуться на родину, в красный Таджикистан, одним из первых кадровых командиров. Представляешь?.. — Тарасевич взглянул на часы и поднялся. — Ну, мне пора. Иди, комиссар-заде, и не вешай носа ни при каких обстоятельствах. До свидания.

Давлят, выскочив во двор, разорвал рапорт и бросил в урну. Движения его были порывисты, а на дне души зашевелилось что-то радостное, волнующее и, не обретая отчетливого образа, стремительно вытесняло все то мрачное, что терзало до встречи с майором.

У входа в казарму Давлята встретил Тухтасин Ташматов и, вручая письмо, сказал:

— Из Сталинабада.

Вот уж поистине радость на радость! Давлят принялся тут же читать, и на его губах заиграла счастливая улыбка. Он словно бы оказался среди милых сердцу, родных Мочаловых, увидел их лица и услышал их голоса. А строки в конце письма, написанные Наташей от себя лично, зажгли его щеки румянцем. Она встала перед ним, тонкая, гибкая, вся какая-то сияющая, будто пронизанная утренним весенним солнцем.

«Давлятджон! Пусть эти строки напоминают тебе обо мне… Как я привыкла к тебе!..»

Ее голос звенел, заставляя сладостно замирать сердце. Только этот голос и слышал Давлят, самый чудесный, самый прекрасный, самый-самый пленительный!.. «Пиши мне отдельно… Ты, оказывается, пользуешься успехом у девочек…»

«Ах, Наташа, разве время сейчас шутить?» — невольно произнес Давлят, не вслух, а про себя, но тем не менее, вздрогнув, испуганно оглянулся и, хотя вокруг никого не было, засмущался и метнулся в казарму.

В эту ночь он спал крепко и безмятежно, а утром проснулся будто обновленный, с ощущением бурлящих сил и энергии.

Теперь день ото дня он чувствовал себя все увереннее, тверже и свободнее, и однажды старшина Василий Егоров сказал:

— Вас не узнать, курсант Сафоев, меняетесь, — тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, — к лучшему.

На этот раз он не ехидничал, его улыбка была доброй, и Давлят тоже улыбнулся.

— Да и вы изменились, товарищ старшина, помягче вроде бы стали…

Старшина рассмеялся. Обняв Давлята, как друга, за плечи, он прошел с ним по дорожке несколько шагов и сказал:

— Забудем прошлое, брат. Вас много, а я один. Разве можно за месяц-другой изучить характер каждого? Пуд соли, говорят, надо съесть…

Хрустел под сапогами мелкий гравий, которым были посыпаны пешеходные дорожки во дворе училища. Кое-где-поблескивали лужи и сменялись тенью солнечные полосы. Деревья стояли еще голыми, но почки уже набухали; день-два — и они прорвутся нежно-зелеными клейкими листочками.

Старшине Василию Егорову крепко запомнился разговор, который состоялся с начальником училища и майором из штаба округа в день, когда Давлят подал рапорт. Нет, он не стоял навытяжку, как принято при разносах, а сидел за одним столом, справа от начальника и лицом к лицу с майором, да и не разнос это был, скорее доверительная беседа, но разве от этого он чувствовал себя легче? Сидел как на раскаленных углях. Ему говорили, что нельзя обращаться с курсантами так, как обращается он, грубо и жестко, стремясь держать их в ежовых рукавицах. Дисциплина в нашей армии, сказали, основана на высокой сознательности каждого бойца, старшина не старорежимный фельдфебель, а старший товарищ, который должен уметь настойчиво и терпеливо передавать свой опыт и знания молодым. Не только он, старшина, но весь личный состав училища должен стремиться к тому, чтобы курсанты прониклись любовью к военному делу и чтобы первое военное училище Средней Азии, которое было создано по декрету Ленина, выпускало всесторонне подготовленные, отвечающие современным требованиям военные кадры.

— Я просился в Испанию, — улучив момент, вставил Егоров.