Не говори, что лес пустой... - [142]

А ты — правофланговый

Тех армий навсегда,

Чей знак — сигнал восстания —

Нашлемная звезда…

На пороге шалаша появились Клим Пархоменко, Махмуд Самеев, встали «смирно», спросили, откозыряв:

— Разрешите обратиться, товарищ командир?

— Прошу, — ответил Давлят.

Клим и Махмуд достали из-за пазухи по газете, одну протянули Давляту, другую — Гуреевичу.

— Вот посмотрите, — сказал Махмуд, улыбаясь, — в какой цене наш Султан. Одного только не пойму: что за кого дают?

Он не был бы Махмудом Восьмушкой, если бы, как ни скребли кошки на сердце, не воспользовался поводом к шутке.

Развернув газету, издаваемую немцами по-русски, Давлят и Гуреевич тотчас же увидели фотографию, ту самую, сделанную в Кобрине в день, когда Султану исполнился год. Подпись под снимком огромными буквами гласила:

«Каждый, кто знает этих людей и сообщит их местонахождение военным или полицейским властям, или каждый, кто задержит их сам и доставит указанным властям, получит в награду 10 000 марок, корову и лошадь».

Давлят и Гуреевич взглянули на Клима с Махмудом.

— Мы в дозоре стояли у верхнего хутора, а на обратном пути после смены повстречали веселого дедусю, он нам и дал, — пояснил Клим.

— Дал и сказал, — прибавил Махмуд, — что фрицы любят считать пельмени сырыми. То есть он сказал про утят, которые не вывелись, это я перевел на свой лад, как говорят в наших краях. «Провались, — сказал этот дед, — они со всеми своими деньгами, коровой и клячей».

— Что за старик? — спросил Гуреевич. — Откуда?

— Из Озерицы, товарищ комиссар. Бывший колхозный сторож, — ответил Клим.

— А, знаю, дед Ксаверий. Где он их подобрал?

— В лесу, говорил. Вроде сбросили с самолета над селом, а их унесло ветром в лес. Он подобрал, все пожег, кроме этих двух. Сохранил, чтобы нам показать.

— Зачем же сжег остальные?

— Дух, сказал, от них  ч и ж е л ы й, — подделываясь под старика, опередил Клима Махмуд. — Ежели на растопку пустить, то, з н а ч и ц а, печку опоганить, а чтоб на цигарки — ни-ни, и думать не след: враз всего выворотит.

— Ишь артист, — усмехнулся Гуреевич, — точно скопировал. Он философом слыл, дед Ксаверий… Ну ладно, ребятки, спасибо, идите отдыхать.

Несмотря на такое необычное обращение, Клим и Махмуд ушли по-военному — козырнув и четко сделав «кругом». Гуреевич проводил их ласковым взглядом, затем перевел взор на Давлята, который продолжал рассматривать фотографию. Зубы его были стиснуты, ходили под скулами желваки.

— Не находят читателей, вот и разбрасывают где попало, — сказал Гуреевич.

— Зингера работа, гестаповца, — угрюмо отозвался Давлят. Бросив газету, он закурил и, выпуская дым, процедил: — Встретиться бы разок…

— Придет время, встретимся и с заправилами повыше. Только для них это будет последняя встреча, — сказал Гуреевич.

Снаружи донеслись голоса Султана и Августины. Султан звал девушку «к папе Давляту». Выйдя вслед за Давлятом им навстречу, Гуреевич остановился в сторонке. Но малыш, обнимая отца, увидел его, крикнул: «А вот и дядя Микола!» — и потянулся к нему. Гуреевич быстро шагнул, взял. «Ну, пострел!» — сказал и, будто только увидев поперек шапки-ушанки алую ленту, воскликнул:

— Ого! Где ты нашел партизанский знак? Кто тебе дал?

— Тетя Густа плишила, — горделиво ответил Султан.

Давляту стало неловко: заметил ведь эту ленточку, а спросить и тем самым доставить сынишке радость не догадался. «Не научился я быть отцом, — подумал Давлят. — Но откуда берется все у Миколы?»

Не знал он, что Микола Гуреевич был отцом двух детей — белобрысой десятилетней Насти-Настюхи и синеглазого шестилетнего Мишутки и что обоих накрыло в хате тяжелым фашистским снарядом в первый же день войны, как не знал, что за двадцать три дня до начала войны схоронил Гуреевич жену. Если бы не взяла смерть жену, то не отправил бы детей к матери, что жила по-над самым Бугом, возле границы, и, кто знает, уцелели б, быть может, они… Кто знает?

Но только раз или два позволил Микола себе думать об этом… Годы, проведенные в подполье да в тюрьмах Пилсудского чуть ли не с юности, научили его владеть собой. Никому не сказал он о том, что случилось, и если кто спрашивал, есть ли семья, как спросил однажды Давлят, отвечал:

— Я бобыль, — к переводил разговор на другое.

Теперь Султану он отдавал ту ласку и нежность, которыми не успел оделить Настю и Мишутку.

— Да ты теперь, друг, заправский партизан! — сказал он.

— Заплавский! — звенел, сияя, мальчишка.

— Глядишь, командир, и пойдет сынок по твоим стопам, станет профессиональным военным.

— Пусть станет, — ответил Давлят. — Но только таким, чтоб враги всегда боялись его опыта, знаний, силы.

— А другим не будет твой сын, только таким! Уроков из этой войны извлечем предостаточно, больше нескольких академий стала. Если найдутся еще кандидаты в захватчики, призадумаются! — сказал Гуреевич, лаская Султана. — Так ведь, сынок? Заставим с собою считаться?

— Заставим! — сказал Султан. — А вон бежит дядя Вася Еголов.

Старшина торопился к ним. Подбежав, он доложил, что возвращаются группы, уходившие с вечера на боевое задание. Двое партизан погибли, трое ранены. Спустили код откос эшелон с танками, взорвали склад боеприпасов, на дорогах уничтожено пятнадцать автомашин, в том числе одна легковая с двумя офицерами, которых разнесло на куски.