Не говори, что лес пустой... - [141]

— Опять вы за старое, — сказал Давлят. — Выбросьте это из головы.

— Выбросила б, да не могу, — сказала Алена и, быстро взяв на руки Султана, который тянул ее от отца, пошла в сторону лагеря.

Уже смеркалось, воздух становился сырым и прохладным. На западе густели тучи, накрывали последнюю блекло-розовую полоску догоравшего солнца. Давлят тяжело вздохнул и побрел вслед за Аленой и сыном. Увидел, как они скрылись в землянке, постоял, дымя самокруткой, затем пошел в шалаш к Гуреевичу.

Алене было плохо, очень плохо. Она двигалась и говорила как в тумане, отвечала Султану невпопад, машинально, накормила его и умыла, разобрала постель, уложила. Прилегла, как всегда, рядом, смотрела невидящими глазами в потолок и чувствовала, как подступает к горлу тошнота. В последние дни ее все чаще мутило и хотелось чего-то остренького, кислого. Она знала, что это такое. Нет, не заменит, никогда не заменит она мать Султану и никогда не родит своего.

Услышав шорох, Алена спустила ноги с постели. Это вошел Петя Семенов. Он зажег светец, сделанный из снарядной гильзы, и сказал:

— Командир скоро будет. Я сейчас принесу его и ваш ужин.

— Где он? — спросила Алена.

— В блиндаже старшины. Совещаются.

Едва Петя ушел, Алена схватила лист бумаги и карандаш, торопясь, черкая и перечеркивая, написала записку, положила ее на постель, в изголовье Султану, прикоснулась холодными губами к горячей щеке мальчугана и, взяв свой заплечный мешок, глотая горькие слезы, выбежала из землянки.

…Давлят сразу обнаружил ее записку.

«Дорогой Давлят! — написала она. — Простите меня, несчастную. Другого выхода нет. Поверьте, не Султана бросаю — сердце вырвала из груди. Себя мне не жаль. Это расплата за то, что отдала и руку свою, и душу, и волю предателю Родины, палачу и убийце. Я не обманываюсь. Мне лучше бесследно исчезнуть. Одного только страстно желаю: будьте счастливы с сыном долгие-долгие годы! Прощайте.

Алена».

С этой запиской в руке Давлят вбежал как сумасшедший в шалаш Гуреевича, и комиссар, прочитав, тоже взволновался.

— Этого нам еще не хватало… Куда может скрыться? Неужели смогла проскочить все пикеты-дозоры?

— Задержали б — уже известили.

— Поднимаем тревогу!..

Всю ночь партизаны искали Алену и только при утреннем свете обнаружили следы, которые обрывались у озера, а еще через час извлекли из воды ее труп.

Стоял с понурой головой комиссар Гуреевич.

Давился сухой и колючей спазмой Давлят.

Не глядели друг другу в глаза дзед Юзеф и Петя Семенов, Клим Пархоменко и Самеев Махмуд, Августина, Тарас и другие бойцы.

Безутешно рыдал Султан.

— Мы похороним ее как солдата, — выдавил из себя Давлят.

— Непременно, — сказал Гуреевич. — Она тоже жертва войны.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Лето и осень 1942 года прошли под знаком превосходства гитлеровских орд, которые вырвались ценой огромных потерь к Сталинграду и к снежным вершинам Кавказа. Резко осложнилось и положение партизан. Непрерывные стычки с карательными отрядами и тяжелейшие бои с крупными воинскими соединениями, наступавшими зачастую при поддержке артиллерии и легких танков, изматывали людей. Нервы были напряжены до предела, иной раз казалось, больше не вынести. «Сколько, — думалось, — отдано сил, сколько пережито событий, трагедий, потерь!.. Горе набегает на горе, беда идет за бедой — как же все выдержать? Есть или нет предел человеческим возможностям?..»

Однажды Давляту вдруг пришло в голову, что отсюда, из лесов Полесья, много ближе до берегов Шпрее, чем до берегов Волги, на которые немцы уже выходят, и эта мысль ужаснула его. Не было дня, чтобы на страдания, связанные с личной трагедией — гибелью Натальи, не наслаивались страдания, связанные с гибелью товарищей, бойцов отряда, и с отступлением наших войск, о котором скупо сообщалось в каждой сводке Советского Информбюро. Эти страдания, сливаясь в одну ноющую, не отпускающую боль в груди, серебрили волосы, стерли блеск глаз, состарили худое, ставшее почти неулыбчивым лицо. Даже с сыном Давлят играл и разговаривал через силу.

Командир бригады подполковник Тарасевич и комиссар бригады Михаил Васильевич Мартынов жалели, что упустили возможность отправить Султана на Большую землю; теперь же из-за резко обострившейся обстановки на фронтах и здесь, в партизанских районах, сделать это было трудно и небезопасно. Наиболее разумный выход в создавшейся ситуации — отдать мальчугана кому-нибудь из верных людей в глухом сельце, куда оккупанты редко заглядывают. Микола Гуреевич говорил, что можно отдать в Озерицу, тетя Паша, бабка Тараса, возьмет с удовольствием. Но Давлят сказал:

— Пусть пока побудет со мной. Нужен он мне, понимаете?

Поняли. Не стали переубеждать. Маленький Султан, как говорил Махмуд Самеев, был внесен в список личного состава отряда и поставлен на все виды довольствия. Августина и Тарас взяли его на свое попечение, ходили за ним, как няньки.

— Станет, даст бог, твой сын, командир, нашим послом в грядущее, — задумчиво произнес как-то Гуреевич.

Грядущее! А будет ли оно у нас? — подумалось Давляту в тот миг. — Знает ли кто-нибудь, сколько нам отпущено — часы или дни, месяцы, годы? Доживет ли Султан до того грядущего, о котором сказал комиссар? Не всякое ведь нужно, а то, именно то, о котором мечтали отцы, когда пошли в бой за советскую власть, то, которое, строил народ наперекор всем лишениям. Другого будущего ни себе, ни сыну я не желаю. Другое — смерти подобно, и лучше погибнуть на поле битвы, в пороховом дыму, чем прозябать во времени, повернутом вспять. Так считаю не я один, все мы, советские люди, полагаем так, и поэтому нас не победят, не должны победить! Ради сына, во имя грядущего счастья его, возможного только при советском строе, под ленинским знаменем, я обязан, — сказал Давлят себе, — оставаться сильным духом, переступить через горе и звать, звать фашистов к ответу, пока бьется сердце.