Не говори, что лес пустой... - [130]

Но с ним и с двадцатью его бойцами шли три подводы, предназначенные для вывоза раненых, и лошади с трудом тянули их по раскисшей, топкой дороге; грязь цеплялась за колеса, от лошадей шел пар. Бойцам, сидевшим на подводах, то и дело приходилось соскакивать и вытаскивать их из вязкой жижи, подкладывая под колеса здесь же нарубленные ветви.

— Поднажмем, друзья, больше прошли, меньше осталось, — говорил Давлят и сам налегал плечом на боковину застрявшей подводы, глаза его возбужденно блестели.

— Торопится комбат, радуется, — шепнул Махмуд Самеев Климу Пархоменко.

— Я б тоже торопился, дружок, — сказал Клим. — Шутка ли — на такое свидание!

На задней подводе кто-то запел и смолк. Лес зеленел молодыми побегами, источал многообразные пьянящие ароматы. Но облака в небе быстро темнели, наливались дождем.

По карте до госпиталя, местоположение которого Давляту сообщили из штаба бригады, оставалось семь-восемь километров, и, как это всегда бывает, с каждым шагом и каждым метром нетерпение все более возрастало. Волнение Давлята доходило до предела, оно передалось бойцам, которые слезли с подвод, считая, что так будет легче лошадям. И хотя лошади по-прежнему шли с натугой, мокрые, словно после купания, все казалось, что они идут быстрее.

На всем пути Давлят высылал вперед дозоры, выслал и теперь, сказав, что если все в порядке, то пусть не возвращаются, а ждут на месте, то есть уже в самом госпитале.

Но не прошло и часа, как один из четверки дозорных вернулся и, трясясь и задыхаясь, закричал:

— Беда!.. Там беда!..

На Давлята будто обрушилось небо. Качнулись перед глазами деревья, он с трудом удержался в седле.

— Беда? Какая беда? Зачем? — сорвалось у него с языка, он пришпорил коня, и конь понесся как ветер.

То, что открылось Давляту и подоспевшим бойцам, вызвало ужас и гнев.

На небольшой поляне, окруженной с четырех сторон могучими вековыми деревьями, дымились головешки, холмики и воронки, оставшиеся от домика лесничего и от тех блиндажей и землянок, в которых располагался госпиталь. Дым стлался низко, он был едким и смрадным, черного цвета. По всей поляне лежали окровавленные, изувеченные трупы, многие павшие были в нижнем белье, многие сжимали окостеневшими руками оружие. Нетрудно было определить, что здесь сражались упорно, до последнего дыхания, дорого отдавая жизнь, хотя и не видно ни одного вражеского трупа.

Бросив коня, Давлят тяжело ступал по этой развороченной поляне. Он шел, стиснув зубы, собрав в кулак всю свою волю, но на него было страшно смотреть — он враз почернел и осунулся, сморщился, как старик, глаза затянуло мутью.

«Опоздали… опоздал», — билась у него в голове мысль, пронизывающая острой болью все его существо. Он не хотел увидеть здесь Наталью ни живой, ни мертвой. Однако его тихо позвали: «Товарищ командир», — Махмуд позвал, — и он услышал каждым своим обнаженным нервом, потом резко повернулся и увидел.

Наталья сидела, раскинув руки, словно преграждая путь, у неглубокого хода в разбитый взрывом блиндаж. Окровавленный ватник ее висел клочьями, в крови были и голова с разметанными темными волосами, и восковое лицо с заостренным носом, и тонкая шея, руки и грудь. Позади нее лежали наполовину присыпанные землей четверо погибших раненых, но Давлят не увидел их, она, одна она, родная Наталья, была перед ним.

Давлят спрыгнул в углубление, взял ее, легкую, невесомую, на руки, вынес из хода и уложил на земле, из которой лезла пучками изумрудная зелень. Он закрыл ей глаза, провел ладонью по холодному лицу, стал гладить волосы, лоб, щеки, стал, сжимая плечи, приподнимать и смотреть, смотреть в застывшие, обескровленные черты…

— Родная, любимая, я виноват, — беззвучно срывалось с его белых, трясущихся губ, — опоздал, опоздал… Сглазили нас, ты боялась, что сглазят. Почему я тогда отнесся беспечно?..

Текли по его лицу слезы, Давлят не чувствовал их. Он нагнулся и поцеловал ее сине-черное веко. Он снова гладил ее лицо и опять беззвучно шептал:

— Где же наш Султан? Где он, наш наследник, наш родной, наш единственный? Одни были вы у меня — радостью, счастьем, надеждой, всем. Жемчужина моя, Ната, Наташа, друг! Прощай, мое солнце… Опоздал я, прости…

На груди у нее он нащупал что-то твердое, оказалось — пробитая осколком или разрывной пулей, с потеками загустевшей крови, записная книжка, а в ней лежала тоже пробитая и тоже в крови фотография — та самая, которая была сделана в день, когда Султану исполнился год. Наталья на ней улыбалась, и Давлят вдруг услышал ее нежный, певучий голос и звонкий смех, и ему показалось — сейчас задохнется. Он с силой рванул ворот ватника, поспешно поднялся и отошел.

К вечеру всех погибших похоронили. Давлят сам опустил Наталью в братскую могилу. Одна она и была известна, и поэтому только ее имя написал Давлят на дощечке, которую прибили на тоненькой белой березке, стоявшей среди темных стволов деревьев, как обелиск.

Сколько ни искали Султана, его на этой страшной поляне не нашли. Это удесятерило муки Давлята.

Но Султан уцелел. Когда издали донесся остервенелый лай немецких собак и постовые дали знать о нападении, лесник Яким Яковлевич и главный врач партизанского госпиталя Капитолина Аркадьевна Медвидь сказали Наталье и Алене, чтобы они поскорее бежали с Султаном в чащобу. Алена подхватила мальчонку на руки и прижав к груди, стремглав нырнула в густые заросли, а Наталья замешкалась. Она не сразу решилась покинуть госпиталь, не могла вдруг оставить товарищей и своих подопечных, четверых тяжелораненых партизан, которых со дня на день должны были эвакуировать.