Не горюй! - [22]

— Вырвали ему зубик… Отдыхает сейчас…

— Вырвали?!

— Ну, да… — заулыбалась старушка. — Бог дал — Бог взял!.. А ему что… Ишшо много осталось — тридцать один…

— Путаешь, бабуся, — улыбнулся Безродный, но почему-то заметно побледнел. — Тридцать два осталось. Тридцать два!

— Не-е, родименький, — в тон ему ответила старушка. — Ошибочка вышла… Профессор очень ругались… Знаешь — грибы бывають — корень один, а головки — две… Так и у этого зубика — корень один, а головки две.

В приемной наступила тягостная тишина. Все замерли, тараща друг на друга глаза. И в этой тишине вдруг гулко ахнул об пол фотоаппарат спецкора Безродного. В последний раз полыхнула вспышка, причудливо, уродливо высветив лица всей компании.

Аркадий Борисович схватился за голову. Галина Петровна Пристяжнюк очнулась первой. Она шагнула к Аркадию Борисовичу и зашептала:

— Не волнуйся, Аркаша, мы здесь не причем. Ты, отец, молодой специалист, с тебя взятки-гладки. Я вообще этого Травкина не обследовала. Меня в заблуждение ввели. Эта… как ее, с тобой что работает?

— Раиса Яковлевна?

— Во, во. Она — другое дело. Она — опытный врач. Она зубы считала? Считала! Мне звонила? Звонила! Поехали, отец, докладную напишем…

— Не поеду! — вдруг завопил Аркадий Борисович. — Я не собираюсь прятаться в кусты! Хватит! Я не хочу, чтобы с больной головы на здоровую!

— Ах так! Ну, хорошо! Правильно мне о тебе говорил товарищ Прохоров! — Пристяжнюк смерила стоматолога презрительным взглядом и пошла к выходу.

— Я вас не боюсь! — закричал Аркадий Борисович и выбежал из приемной.

Галина Петровна вышла на улицу. Атеист Любашкин уже садился в свой «Запорожец».

— Вы в центр? — спокойно спросила его Пристяжнюк.

— Могу подвезти, — любезно предложил Любашкин и, подсадив Галину Петровну в машину, захлопнул дверцу перед носом подбежавшей Розочки.

Розочка растерянно заморгала.

Любашкин включил зажигание, и машина тронулась.

— Все этот подсчет, — сказал он Пристяжнюк.

— А ты мне очень нравишься, отец. — Пристяжнюк посмотрела на Любашкина длинным, тягучим взглядом и потрепала его по коленке.

Любашкин захихикал.

У поворота он притормозил, и тогда смотревшей им вслед Розочке мрачно и мстительно помигали красным огнем глаза бархатного тигра с на задней полки автомашины.

Тем временем в приемной Родион Хомутов бил себя по голове, занимаясь самокритикой:

— Идиот!.. Кретин!.. Кому поверил?!.. С кем связался?!..

Безродный тяжело опустился в кресло и, прижимая руку к сердцу, тупо глядел на свой разбитый фотоаппарат.

— Аванс!.. Аванс-то надо возвращать! — простонал он.

— Дубина! — продолжал лупить себя по голове Родион Хомутов. — Кого взял в соавторы?!.. Конъюнктурщика!.. Лакировщика!

— Потише бы, — сказал Миша примирительно. — Видишь плохо человеку.

— А ты кто такой?! — взвился Хомутов. — Ты кому указываешь, подхалим?!

— Не надо махать руками, — попросил Миша и легонько отвел в сторону руку поэта. — Выйдем, поговорим, — тихо сказал он.

— А я, между прочим, боксер! — крикнул Хомутов.

— Да! — кивнул Миша, — пойдем.

— А между прочим, у меня первый разряд, — говорил Хомутов, идя за Мишей по тротуару.

— Да! — спокойно сказал Миша и остановился у водосточной трубы.

— Смотри! — крикнул Хомутов. — Я тебя предупреждал! Лучше извинись!

Миша вздохнул, покосился на трубу и вдруг боднул ее головой. Труба сплющилась. Поэт с ужасом посмотрел на Мишу, повернулся и решительно пошел прочь. Отойдя шагов десять, он оглянулся. Тогда Миша сделал движение, будто он хочет броситься за ним. Нервы поэта не выдержали, он быстро побежал.

— Ваши документы, гражданин!

Около Миши стоял постовой милиционер.

Миша достал удостоверение и сказал смущенно:

— Я — водолаз.

— Простите! — сказал милиционер, отдал удостоверение, почтительно козырнул и ушел.

Тихо было на маленькой станции города Верхние Ямки в то утро. За деревянным штакетным забором добродушно мокли под легким дождиком старые тополя. Тускло блестели рельсы. На маленьком пристанционном базарчике, прямо на перроне, под треугольной деревянной крышей привычно скучала бабушка с мешком яблок. Заблудившаяся курочка, нахохлившись, притаилась под мокрым лопухом возле заборчика. И тихо подрагивали вокруг курочки облетевшие одуванчики.

Дежурный вышел из здания станции, хрустя сапогами по мокрому гравию. Поглядел на приближающийся поезд. Паровоз коротко гуднул. С тополей поднялись и закружились галки. Вагоны тихо остановились. И почти сразу двинулись дальше.

Из последнего вагона сошел на перрон Иван Сергеевич. И еще кто-то сошел на перрон, но из первого вагона. Это был Прохоров. Он шел навстречу Ивану Сергеевичу, помахивая авоськой.

— Приехали! — сказал Прохоров. — Здорово! — миролюбиво поздоровался он. И даже весь осветился улыбкой.

— Здорово, — сказал Иван Сергеевич и тоже улыбнулся.

— А меня в сумасшедшем доме от заикания излечили! — сказал Прохоров. — Все дело в нервах было.

Они вышли на пристанционную площадь. Дождик все шуршал по листве тополей и по лопухам. Тишина раннего утра застоялась в узких улицах и садах.

— А меня током лечили… Пива выпьем? — сказал Прохоров.

— Не охота, — отказался Иван Сергеевич.

— Тогда дай двадцать копеек, а? — попросил Прохоров.