Не герой - [36]

— Это старая отговорка трусов… Вы меня ставите в необходимость расправиться с вами иначе…

— Это ваше дело! Но если вы намекаете на пощечину или нечто подобное, то предупреждаю вас, что тогда я вас задушу вот этими руками,

И Рачеев приподнял над столом сжатые кулаки.

— Посмотрим! — проговорил Мамурин и тотчас же вышел из зала, тяжело переваливаясь своим коротким и широким корпусом.

Приятели с минуту молчали. Бакланов хотел дать время Рачееву успокоиться.

— Ты извини меня, Николай Алексеич, за эту сцену! — промолвил Дмитрий Петрович, глядя на него еще взволнованными, сверкающими: глазами. — Но в сущности я очень рад, что сказал ему это. Знаешь, если бы все порядочные люди условились между собой не подавать руки таким господам, то они не смотрели бы так самоуверенно и их, пожалуй, было бы меньше… Надо, чтобы они непременно чувствовали себя отверженными, париями… А у вас здесь они чувствуют себя чуть ли не героями современности!.. Их презирают и приветливо подают им руку… А им ведь только и нужно, чтобы исполняли эту формальность до наших мнений о них им нет никакого дела!

Им принесли водку и что-то горячее; Рачеев машинально выпил, а до котлеты почти не дотронулся. Он много говорил по поводу только что происшедшей сцены, и тон его голоса постепенно принимал все более и более спокойный оттенок. Наконец он принялся за котлету и ел с видимым аппетитом.

— А все-таки я очень рад, что сказал ему это! — промолвил он, уже совершенно успокоившись. — Пусть предпринимает что ему угодно!

— Можешь быть уверен, что ничего не предпримет. Ведь он трус, я его знаю! — возразил Бакланов. — И дуэли он тебе серьезно не предложил бы, а если бы и предложил, то сам же сбежал бы…

Когда они расплатились и поднялись, чтоб идти домой, Рачеев заметил, что лицо Бакланова как-то внезапно омрачилось. Ему припомнилось то натянутое настроение, которое он застал сегодня в доме приятеля, и он подумал, что бедного Николая Алексеевича дома непременно ожидает бурная сцена. На улице Бакланов молча пожал ему руку, взял извозчика и с совершенно мрачным лицом уехал.

Рачеев шел по тротуару Невского и думал о мрачном лице Николая Алексеевича. «Ведь вот, хорошие и неглупые люди, а жить не умеют. Чего им? Все у них есть: и средства, и имя, и общее уважение, и развлечения, и личное счастье, а все где-то в недрах их благополучия шевелится какой-то неведомый червяк и сверлит рану, и вся планировка их жизни зависит от этого червяка. Сидит он спокойно — жизнь идет приятно, пошевельнулся он, рана защемила, и все пошло вверх дном. Люди не умеют жить, не умеют ценить душевное спокойствие друг друга и свое собственное. Сколько от этого сил пропадает даром!» Он думал о впечатлениях этого дня. Они были так неожиданно разнообразны. Что такое Высоцкая? Она ему понравилась, но определенного мнения о ней он составить еще не мог. В ней есть что-то симпатичное, именно в ее взгляде — что-то правдивое, теплое, но только тогда, когда она говорила с ним; когда же она отвечала на довольно-таки пошлые изречения друга его, Бакланова, и других поклонников, то в глазах ее появлялось что-то холодное и сухое. Но может быть, она понравилась ему просто потому, что красива, что у нее в гостиной тепло, уютно и вольно чувствуется? Это бывает, и в этом надо хорошенько разобраться. Он пойдет к ней в воскресенье.

Зоя Федоровна, кажется, тип определенный и не вызывает никаких сомнений. Темперамент горячей крови… Его интересует не самый этот тип, а процесс превращения из женщины вполне порядочной в такую, про которую Мамурин может сказать, что он ее «приобретает». К ней он тоже пойдет и выслушает ее «дело».

Воспоминание о неожиданной сцене с Мамуриным вызывало в нем чувство удовольствия. «Это всегда бывает приятно, когда удастся мерзавцу сказать, что он мерзавец!» — думал он.

«Вот только зачем она книжки для народа издает? — опять переходили его мысли к Высоцкой. — Хотя это и восхищает моего друга Бакланова, но мне не нравится. Об этом я с нею поговорю…»

Дома он нашел на столе конверт и торопливо начал распечатывать его, как только увидел почерк адреса. Со времени его приезда в Петербург это было первое письмо из дому. Почерк был крайне неправильный, буквы принимали всевозможное направление, иногда совсем неожиданное, но Дмитрий Петрович отлично разбирал этот почерк. В письме было следующее:

«Дорогой Митюша! Первым делом будь спокоен: и я здорова, и Маша здорова, и все у нас благополучно, кроме того, что тебя нет, и мы очень скучаем. У Маши вышли еще два зуба, и ничего, не болела. Дел особенных не было. Приходили мужички и просили позволения закинуть сети в пруд. Как ты сказал мне, чтобы ни в чем не препятствовать, то я не препятствовала. Карасей поймали целую уйму! Влас говорит: это Дмитрий Петрович об нас в дороге вспоминает, от этого и счастье такое! Больше в эту осень ловить сетями уже нельзя, вредно. Я и сказала, что больше нельзя. Озимь взошла чудесно, и наша и деревенская. Федотий-старик говорит, что непременно сильно урожайный год будет. Он видел, что вороны как-то особенно летали, и это означает, что непременно урожай будет. Татьянина старшая дочь заболела тифом. Мы ее взяли в больничку. Фельшар, Иван Иванович, говорит, что ничего, вылежится, а доктор Колобков не приезжал еще, его куда-то в уезд взяли, приедет только в пятницу и сейчас нам. Микитина вдова приходила просить ржи, я дала ей мерку, видишь я все делаю, как ты велел. Вчера крестила у учительши. Марья Григорьев на родила дочку, такая здоровая, что прелесть. А Федор Петрович радуется и шутит: это, говорит, хорошо, что не сын, а дочка. Сын непременно был бы сельским учителем, что за корысть? А дочка может выйти замуж за коп угодно, хоть за сербского короля. У них мы веселились: пели песни и танцевали. Я вспомнила старину и проплясала русскую с Федором Петровичем, ведь он теперь наш родственник — кум. Был батюшка, отец Семен и смотрел и сказал: Вы, Александра Матвеевна, так хорошо танцуете, что ей-богу, даже не грешно. А как ты поживаешь в Питере, Митюша? Думаешь ли о нас? Думаешь, думаешь, я знаю. Ты пишешь, что там встретил много печального и мало хорошего. А я всегда говорила, что у нас куда лучше! Опиши, что еще видел. Сильно скучаю без твоей бороды, Митенька, но не думай, что с тоски бездельничаю. Все делаю, как следует, и все у нас в порядке. Молотилка кончает работу, и что-то она хрипит. Машинист сказал, на зиму ее в город, на поправку. Целую тебя миллион раз. Маша целует. Не забудь приглядеть мне перстенек с бирюзой, а ей крестик. Твоя Саша».