Не дрогнет рука - [72]

При этих словах сына Анна Максимовна вскочила с места, протянула к нему руки, крикнула что-то невнятное и вдруг, точно убитая наповал, упала.

Никто из сидевших рядом не сделал даже попытки ни поддержать, ни поднять ее, и дежурному милиционеру пришлось просить двух мужчин помочь ему вынести ее из зала.

Очень хотелось узнать, какой приговор вынесет суд, но времени до отхода поезда оставалось в обрез.

С порога я еще раз взглянул на Гошу. Он был потрясен тем, что ему пришлось только что услышать, и в его светлом, а не мрачном, как раньше, взгляде, устремленном на отца, виднелась уже не ненависть, а мольба и надежда. И я понял, что тот поворот в его душе, которого мы с Нефедовым так долго и безуспешно добивались, наконец, произошел.

Глава двадцать третья ГДЕ ЖЕ ОНА? ЧТО С НЕЙ?

Из суда я вызвал машину и заехал на минутку домой, чтобы проститься с Марфой Никитичной и забрать свои вещи.

Когда я вошел в дом, хозяйка сидела у стола в кухне, подперев голову руками, перед нею в беспорядке громоздилась немытая посуда. Это было совершенно необычным явлением в доме, где чистота и порядок возводились чуть ли не в культ.

— Галя не заходила? — спросил я.

— Нет! — удивилась моему вопросу Марфа Никитична. — Зачем ей заходить, она же на работе. — И с затаенным укором взглянув на меня, спросила: — Неужто вы так и не попрощались с ней?

— Нет, как же, попрощался. — ответил я, чувствуя, что мой голос звучит отвратительно фальшиво. — А сейчас я зашел попрощаться с вами. Спасибо вам за доброе отношение ко мне, я его никогда не забуду.

— Хотелось бы мне спросить вас, Дмитрий Петрович, если не обидитесь, — сказала Марфа Никитична, разглаживая на коленях складки фартука.

— Пожалуйста, спрашивайте, — ответил я, предчувствуя, что вопрос будет серьезный.

— Вы что же, так больше к нам и не приедете никогда?

— Трудно сказать, ведь я буду работать в другом городе.

— А чего же тут трудного? Жизнь ведь не из одной только работы состоит. Захотели бы, так могли бы и не по работе приехать.

— Вы это верно говорите, — согласился я, но, не желая лгать этой славной женщине и подавать ей какие-то напрасные надежды, добавил: — Однако я едва ли когда-нибудь вернусь сюда.

Марфа Никитична посмотрела на меня с глубоким укором.

— Неужели вы думаете, Дмитрий Петрович, — горько промолвила она, покачав головой, — будто мы с отцом такие глупые и слепые, что так ничего и не замечали из того, что между вами и Галей было? Хоть теперь и новые порядки в семьях и родительского совета никому не нужно, но ведь мы же ей не чужие. Как же нам не болеть сердцем за свое дитя? А дитя у нас, вы сами знаете, какое нравное, ей, бывает, и слово не скажи. Все сама лучше нас, стариков, знает и ни во что не позволяет вмешиваться. Ведь стены у нас тонкие, и слышим мы, что, может, и не для наших ушей назначено, да и глаза у нас есть.

Конечно, винить мы вас ни в чем не можем. С пути вы ее не сбивали, держали себя строго, но как ни говори, а голову нашей девке закружили.

Я уж ей говорю: «Чего ты на него молишься, когда он гордец, такой-сякой, и смотреть на тебя не хочет». А она мне в ответ: «Вовсе я на него не молюсь, и не нужен он мне, но ругать его тоже не за что, потому что лучше его нет на свете». Вот и возьми ее! Я, конечно, понимаю, что вам нужно девушку с положением, докторшу, к примеру сказать, или адвокатшу какую, а что она из себя представляет со своими десятью классами?

— Причем тут классы? — сердито возразил я.

— А что же тогда — «причем»?

— Не могу я вам сказать.

— Почему не скажешь? Ты не подумай, что я со своей дочкой тебе навязываюсь. Она и так, если — оборони бог! — узнает, о чем мы с тобой толковали, то голову мне с плеч снимет. Но, пойми, обидно мне за нее. Мать ведь я ей, не мачеха. Вся душа у меня изныла, когда вижу я, что она сама не своя ходит. Ты скажи мне прямо, что между вами приключилось и почему ты уезжаешь?

Я молчал, не зная, что ответить.

— Ну, что же ты молчишь? Не меня ли, старуху, испугался? А сколько раз я слышала от людей, что смелый ты такой, каких мало. Как же это так?

— Не вас я боюсь, Марфа Никитична.

— А кого же тогда?

— Видно, самого себя. Все у меня сейчас в голове и в сердце смешалось. Стою, как на перепутье, и не знаю, какой дорогой пойти.

— Это бывает, — вздохнула Марфа Никитична. — Жизнь — дело не шуточное. Ничего больше я тебе говорить не буду, пожелаю только счастья и успеха, какой бы путь себе ни выбрал… А ты ведь знаешь, что мы со стариком лучшего сына себе не хотели бы.

Она поднялась и, отведя жесткий вихор, упрямо спускавшийся мне на правую бровь, поцеловала меня в лоб.

В отделении милиции, куда я заехал, чтобы, может быть, навсегда распроститься со своими товарищами по работе, я не застал Нефедова. Мне сказали, что он скоро придет. В последний раз я обвел глазами свой кабинет: закапанный чернилами стол с облупившейся дубовой фанерой, портрет Дзержинского, сурово и проницательно смотрящий на меня, пишущую машинку, на которой я самоучкой научился печатать не хуже заправской машинистки, и, наконец, телефон — источник внезапных, в большинстве своем тревожных сообщений.

Вид телефона напомнил мне, что я дал его номер Ирине. Сколько раз я останавливал на нем взгляд с надеждой, что он, наконец, зазвонит, и я услышу ее желанный голос. Как же быть теперь? Ведь если я ей понадоблюсь, то она не найдет меня.