Не дрогнет рука. Роман - [67]

Еще с вечера я простился с Василием Лукичом, и при этом мне показалось, что в его серьезном, пристально устремленном на меня взгляде кроется невысказанный упрек. Утром, когда Галя вышла открыть ставни, я обождал ее в сенях и сказал, что уезжаю.

Она вздрогнула, точно я ее ударил, и ее губы почти беззвучно прошептали:

- И не вернешься?

Столько отчаяния и укора было в этих словах, что я готов был провалиться сквозь землю. В этот момент мне самому показалась дикой мысль, что мы больше никогда не увидимся. Однако я ответил довольно твердо:

- Верней всего, что не вернусь. У меня здесь уже все закончено.

- Нет, не все! - горячо вырвалось у нее. - Не все, - повторила она уже менее уверенно и, прижав ко лбу кончики пальцев, точно что-то припоминая, заговорила быстро и невнятно: - Погоди, погоди… сейчас… только не уходи, дай собраться с мыслями. Как это внезапно!.. Впрочем, я давно этого ждала. - Потом, как бы очнувшись, она решительно спросила:

- Можешь ты мне уделить полчаса? Всего полчаса. Я сейчас, в одну минуту буду готова. - И она исчезла за дверью.

Когда, немного обождав в сенях, я вошел в кухню, Галя уже успела уложить на голове косы, набросить пуховый платок и снимала с вешалки пальто. Я помог ей надеть его.

- Это в первый раз, - подчеркнула она с печальным упреком.

- И в последний, - неуклюже пошутил я и покраснел от досады на сказанные невпопад слова.

- Неизвестно. Ничего неизвестно! - с ударением произнесла Галя.

Мы вышли. Видя, что Галя спешит, я удержал ее за локоть:

- Куда ты бежишь, ведь до начала работы, по крайней мере, еще час.

- Только пойдем куда-нибудь, где мы будем одни, - попросила она. - Чтобы никого вокруг… Ты не бойся, я плакать не буду, я только посмотрю на тебя. Ты вот говоришь: навсегда… в последний раз… а вдруг и верно в последний? - Губы ее искривила судорога рыдания, но она прикусила их.

Солнце вставало, золотя легкую морозную дымку, стоявшую в воздухе, но день обещал быть опять теплым. Вчера, несмотря на декабрь, даже таяло.

Мы вышли за город. У того обрыва, где мы недавно стояли с ней, виднелась машина с лежащим под нею шофером. Галя умоляюще взглянула на меня, и мы пошли дальше по черной, обтаявшей за последние дни дороге, бегущей вкось по склону высокой, увенчанной шапкой кудрявого леса, горы. Внизу, под нами, теснились желтые пристанционные постройки с бурыми вениками голых тополей и новые нарядные дома заводского поселка.

- Поднимемся к лесу? - предложил я Гале. - Хоть на город взгляну… (Тут я опять чуть не сказал: «В последний раз», - но вовремя спохватился). Шутка ли, ведь столько лет я здесь прожил. Теперь, как кусок сердца, отрывать придется.

- Это зарастет! - с трагической ноткой, точно про себя, промолвила Галя.

Снег на склоне горы подтаял как бы длинными ступенями, и под каждой такой ступенью образовались ячейки, выложенные изнутри ледяными хрусталиками. Лыжный след причудливым белым зигзагом, наискось перечеркнувший гору, тоже подтаял с боков и стоял как на подпорках, унизанных прозрачным бисером.

Подъем нам дался нелегко. Ноги скользили и по снегу, и особенно по обледеневшей траве, торчавшей из-под него пучками желтой мочалы. Хватаясь за вершинки крохотных сосенок и за обгорелые пеньки, мы поднялись высоко, к самой опушке соснового бора. Еще на моей памяти он был густым и могучим, его сильно повырубили, но он все еще напоминал чудесный храм с высокими стройными колоннами. Глубокая тишина стояла вокруг, и едва доносившийся сюда далекий шум города только подчеркивал полный величия покой зимнего леса.

Налетел порыв ветра, и точно чьи-то пальцы коснулись невидимых струн - лес заговорил, зашумел, с широких лапчатых ветвей посыпался снег.

- Так что же, значит, навсегда? - спросила Галя, глядя на меня со все еще теплящейся в глазах надеждой.

- Вернее всего, что так, - ответил я, невольно опуская глаза. - Да и зачем мне оставаться, зря мучить тебя и мучиться самому?

- Да тебе-то какое мучение?

- Неужели ты думаешь, что мне все равно, если больно тебе?

- Не понимаю. Что тебе до меня, если ты меня не любишь.

- Ты все равно мне дорога. Раньше я как-то этого не замечал, но вот сейчас, когда нужно расставаться, сам не знаю, что со мной: точно потерял что-то. А ехать нужно.

- Почему нужно? Из-за твоей работы или больше из-за нее? - допытывалась Галя.

- И из-за того и из-за другого, - жестко ответил я, чувствуя, что воля моя слабеет, и мне уже не так хочется уехать из Борска, как раньше. - И из-за тебя тоже. Нам нужно расстаться.

- Неужели я так тебе надоела?

- Нет, не надоела… скорее наоборот: я все больше и больше думаю о тебе, а добра от этого не будет. Только мучение одно для обоих.

- Ты уверен в этом? - и не дав ответить, точно боясь получить горький для себя ответ, Галя быстро заговорила: - Ну скажи мне, Дима, почему в мире такая ужасная несправедливость? Ведь даже у нас, где, кажется, женщина во всем уравнена с мужчиной - и в труде, и в правах, и в почете, а вот в любви этого равенства для нее нет. Например: полюбит парень девушку, а она его знать не хочет, но он не теряет надежды, ходит и ходит за ней, как привязанный, поет и поет ей о своей любви на разные лады. Вот она сперва прислушиваться к нему начнет, потом приглядываться - смотришь, и поженились, да еще и живут как счастливо - загляденье! И все вокруг за такое поведение хвалят его: «Уж такой-то он постоянный, такой верный, видно, хорошей души человек!». А полюбит девушка парня, тут уж совсем другое получается: она ему и слова сказать о своей любви не посмеет, чтобы ее не просмеяли. А если которая и осмелится, то сам же парень ее бесстыдной назовет, и для людей она будет настоящим посмешищем.