Не держит сердцевина. Записки о моей шизофрении - [6]

Но я настаивала. «Нет, нет, я его слышала. Здесь кто-то был. Пожалуйста, проверьте». Вздохнув, мой отец прошел по всему дому. «Здесь никого нет». Его слова звучали не успокаивающе, а скорее пренебрежительно. Мое ощущение нависшей опасности не прошло, но я больше не говорила о ней с родителями.

Большинство детей проходит через такие же страхи, в пустом доме или пустой комнате, или даже в знакомой спальне, которая становится чужой, как только выключается свет. Большинство из них вырастают или их рациональный разум встает защитой между ними и страшилищем. Но мне этого никогда не удавалось. И поэтому, несмотря на энергичное соперничество с моими братьями, на мои хорошие отметки, на мое ощущение силы, когда я каталась на водных лыжах или велосипеде, внутренне я начала сжиматься, несмотря на то, что росла ввысь. Я была уверена, что окружающие могли видеть, как я напугана, как я застенчива и неадекватна. Я была уверена, что они говорили обо мне, когда бы я ни заходила в комнату, или как только я из нее выходила.

* * *

Когда мне было двенадцать, и я была маниакально озабочена дополнительным весом, который подростковый возраст добавил к моей фигуре (и ростом, который неожиданно появился вместе с ним — я почти достигла 183 сантиметров), я целеустремленно села на экстремальную диету. К тому времени мои родители исключили из нашего питания хлеб, они постоянно говорили о необходимости считать калории, поддерживать здоровую, стройную конституцию. Иметь излишний вес считалось очень плохим признаком — это было непривлекательно, это означало, что кто-то либо был жаден, либо не умел себя контролировать. В любом случае, они пристально следили за всем, что мы ели.

Это было задолго до того, как стало модным и обычным следить за тем, что мы кладем в рот (и откуда оно взялось, и сколько в нем белка, и какое содержание углеводов, или где на инсулиновой шкале оно находится). Это было задолго и до того, как расстройства питания стали известны широкой публике: ни анорексия, ни булимия еще не были широко известны, и, конечно, никто из тех, кого мы знали, не ходил к врачам или психологам по поводу набора или потери веса — да и ни по какому другому поводу. Все, что я знала, это то, что я начала толстеть и что мне надо опять стать худой. И я поставила перед собой эту цель.

Я уменьшила свои порции вдвое. Я размазывала еду по тарелке, чтобы казалось, что я поела. Я отказывалась от картошки и пропускала воскресный завтрак. В школе я пропускала обед. Я разрезала мясо на мелкие кусочки, потом разрезала эти кусочки на еще меньшие. Я перестала перекусывать и никогда не ела десерт. Я начала таять, но некоторое время никто ничего не замечал. К тому моменту, как кто-то обратил на это внимание, во мне было сто семьдесят семь сантиметров роста, и я весила всего сорок пять килограммов.

Однажды за ужином мой папа, предварительно откашлявшись, что, как я знала, было вступлением для серьезного разговора, сказал: «Мальчики, вы можете идти делать домашнюю работу», — и я посмотрела на Уоррена с тревогой. О чем будет идти речь? «Мама и я хотим поговорить с вашей сестрой кое о чем сугубо личном». Мальчики ушли, предварительно бросив на меня взгляд, как бы говоря: «ха-ха, ну теперь ты попалась», — взгляд, которым так хорошо умеют награждать братья. Я сложила руки на коленях и приготовилась к любому повороту событий.

«Элин, — начала мама, — папа и я немного обеспокоены…»… Тут ее перебил отец. «Ты мало ешь», — сказал он. «Ты слишком худая. Тебе надо больше есть».

«Я в норме», — запротестовала я. «Я ем то же, что и вы, что и все. Это просто я расту».

«Нет, это не так», — сказал отец. «Ты становишься выше, но ты не растешь. У тебя кожа бледная и похожа на тесто, ты почти засыпаешь за столом, того, что ты ешь, с трудом хватит и мыши, чтобы остаться живой. Ты похожа на беженца военного времени. Если ты только не больна — тогда мы обязательно пошлем тебя к врачу — я настаиваю, чтобы ты ела три раза в день. Потому что, если ты не больна, ты уж точно заболеешь, если будешь продолжать в том же духе».

Я возражала, спорила, протестовала. Я отстаивала свои диетические привычки. «Я знаю, что я делаю, и я в полном порядке», — сказала я.

«Твое отношение к этому печалит меня, — сказала мама. — Ты ведешь себя вызывающе, уж не говоря о том, как ты выглядишь. Ты потеряла контроль над собой. А мы хотим для тебя совсем другого. Может быть, именно поэтому ты это делаешь?»

Этот разговор в различных вариациях повторялся последующие дни и недели. Они следили за каждым куском, который я клала в рот, и считали каждый кусок, который я не съедала. Они будили меня утром пораньше, готовили мне завтрак, а затем садились вместе со мной за стол и наблюдали мои попытки его съесть. На выходные они водили меня в кафе и рестораны обедать и ужинать. Столкнувшись с моим упрямством, они пригрозили ввести комендантский час и урезать мою квоту на походы в кино. Они сказали, что «примут меры». Они упрашивали, они пытались меня подкупить. Я чувствовала, как ослабевала под этим интенсивным давлением их бдительности и постоянных лекций.