Не бойся, мама! - [5]

– Минаго!

Джабуа застыл на месте. Он долго стоял, ожидая пули. Потом медленно обернулся.

– Ступай, Минаго Джабуа, ступай! Для трусов и попрошаек нет у меня пули… Ступай!

…В двадцать четвертом, в дни меньшевистской вылазки, на рассвете, как только в деревне раздался первый выстрел, Исидор вскочил с постели и в одном белье помчался к сельсовету. Навстречу бежали перепуганные соседи.

– Пропали мы, Исидор! Конец нашему правительству! Село в руках меньшевиков; говорят, Жордания и Рамишвили уже в Тбилиси, Чолокашвили взял Кахетию!

– Оружие! – крикнул Исидор.

Оружия ни у кого не оказалось. Тогда дед бросился обратно, ворвался в дом и…

За столом сидел вооруженный до зубов Минаго Джабуа. В каждой руке он держал по маузеру, через плечи крест-накрест тянулись набитые патронами ленты, за пояс была заткнута кожаная с языком плеть. Рядом с Минаго сидели двое неизвестных вооруженных мужчин.

– Председателю рабоче-крестьянского правительства привет! – ухмыльнулся Джабуа.

Исидор промолчал.

– Садитесь, уважаемый Исидор, окажите честь!

Дед не сдвинулся с места. Тогда Минаго встал, обошел стол и остановился перед Исидором. Долго, долго смотрели в глаза друг другу Исидор Джакели и Минаго Джабуа, и выдержал Исидор, не опустил головы. Размахнулся Минаго и стегнул деда плетью по лицу. Полилась кровь.

– Садись, сукин сын, когда велят! – взревел Минаго. Исидор сел. Минаго вернулся к столу.

– Так… – сказал он, потирая руки. – Ты не обижайся, Исидор. Ударил я тебя неспроста, авось расправится твоя кривая морда. Не представать же тебе перед божьим судом этаким уродом!

Исидор молчал.

– Где твоя красавица? Упрятал ее? Успел-таки? Ничего, от меня не уйдет!

Исидор до крови прикусил губу, на глазах у него выступили слезы бессильной ярости.

– Плачешь, мой дорогой? Правильно. А как же? Кончилась ваша власть! Ну, убедились, кто из нас меньшевик и кто большевик? У, вшивое отродье! Подумать только: нас всегда было больше, а они нас же называли меньшевиками! Сволочи!..

– Минаго, кончайте базар… Чего возитесь-то с этим ублюдком? Пулю в лоб, и все тут! – вмешался один из неизвестных.

– Ну, нет. Зачем убивать, грех на душу брать? Мы его по всем правилам, по закону… Исидор Джакели! За оскорбление и поругание бога, за секретарство в ячейке безбожников-комсомольцев, за преследование члена правительства независимой Грузии Минаго Джабуа…

– Плевал я на правительство, где членом – сын потаскухи Кесарии! – хмыкнул Исидор.

Минаго осекся, но быстро проглотил слюну и продолжал:

– …За разбои и грабежи, за другие преступления, совершенные перед государством, именем Революционного совета Гурийского восстания полевой суд приговорил тебя к расстрелу.

– Поделом мне! – сказал Исидор.

– Вот именно. А теперь встань! Исидор встал.

– Выйди во двор. Исидор вышел.

Трое – за ним. У хлева Исидор остановился.

Из-за горы поднималось солнце. Исидор долго смотрел на светило, не отрывая глаз, не жмурясь, словно хотел навсегда запомнить его перед смертью таким огромным, золотым, теплым. Потом окинул взглядом застывшее в напряженном, тревожном ожидании село. Откуда-то донесся жалобный визг собаки. Потом где-то пропел петух. И вдруг Исидор остро, всем своим существом ощутил знакомый, родной, любимый до боли аромат – аромат земли, трав, сена, цветов, хлеба, меда… Жизнь – вечная, неистребимая – пульсировала и билась кругом, жизнь – любимая, желанная – струилась, наполняя собой каждую травинку, каждый листок, каждую песчинку. И захотелось Исидору Джакели пасть на колени и воздать хвалу солнцу, породившему на земле жизнь.

– Э, нет, мой Исидор, так красиво, как парижский коммунар, ты не умрешь! Сдохнешь в навозе! Откройте хлев! – крикнул Минаго. Кто-то ударом приклада распахнул дверь.

– Входи! – приказал Минаго. Исидор вошел в хлев.

– Выведите корову! Корову вывели.

– Ложись! Лицом вниз! Противно смотреть на твою поганую рожу!

Брызнули слезы из глаз Исидора Джакели, но смолчал дедушка.

– Так что прикажешь передать твоей красавице? – спросил Минаго.

– Мать твою, бл…й сын, выродок несчастный! – крикнул Исидор, и в тот же миг грянул маузер Минаго. Рука Джабуа дрожала. Семь пуль из десяти насквозь прошили Исидора, остальные впились в стену хлева.

Исидор медленно опустился на одно колено, потом на другое, потом обмяк, согнулся и, царапая руками доски кормушки, ткнулся лицом в теплую навозную жижу…

…Двое подошли к хлеву. Скрипнула дверь. Когда глаза привыкли к темноте, двое увидели валявшегося в навозе человека. Перевернули лицом вверх.

– Убили, сволочи! – прошептал первый. – Вот изрешетили несчастного, подлецы!

– Закрой бедняге глаза… Смотрит, словно живой… – сказал второй.

Первый осторожно – сверху вниз – провел ладонью по глазам убитого.

– Что такое! Не закрываются! Кажись, жив…

– Не может быть!

– Жив! Ей-богу, жив! Надо взять его: может, удастся спасти.

…Семь дней ломился Исидор в адовы двери, и все напрасно – не принял господь грешную его душу.

Потом четыре месяца искал Исидор солнце на черном, словно черкесская бурка, небе. И на пятом месяце он увидел его.

Еще месяц метался Исидор без памяти, и наконец-то обрел ее – память сердца и память души.