Назови меня своим именем - [63]

.

– Сам fanculo, e poi t’inculo[38].

С этими словами Нефертити швырнула в Данте горсть монет, и хотя тот успел пригнуться, одна из них попала ему в лицо.

– Ай-й-й! – взвыл он. На секунду я подумал, что дело дойдет до драки.

Мы возвращались по другой, не менее темной, безлюдной, поблескивающей во мраке аллее, затем по Виа Санта-Мария-дель-Анима. В тусклом свете уличного фонаря, висевшего на стене маленького старого углового дома, я остановился, он тоже. В прежние времена здесь, скорее всего, висела газовая горелка. «Самый прекрасный день в моей жизни окончился тем, что меня стошнило». Он не слушал. Он прижал меня к стене и стал целовать, его бедра вжались в мои, руки почти оторвали меня от земли. Когда он остановился на секунду, не открывая глаз я понял, что он оглядывается по сторонам: кто-нибудь мог пройти мимо. Я не хотел смотреть. Пусть на этот раз беспокоится он. Потом мы снова стали целоваться. С закрытыми глазами я вроде бы различил голоса двух пожилых людей, пробурчавших, что только взгляни на этих двоих, что видано ли было такое в прежние времена. Но я не хотел думать о них. Плевать. Если он не волновался, я тоже не волновался. Я мог бы провести остаток жизни вот так: с ним, ночью, в Риме, с закрытыми глазами, обвив одной ногой его ногу. Я подумал о том, чтобы вернуться через несколько недель или месяцев сюда – на наше место.

В баре мы никого не застали. Было уже около трех часов ночи, а то и больше. Город словно вымер, лишь изредка тишину нарушала проезжавшая машина. Обычно людная площадь Ротонды в районе Пантеона, куда мы забрели по ошибке, тоже оказалась непривычно пустой, за исключением нескольких туристов с большими рюкзаками, пары пьяных и драгдилеров. Оливер остановил уличного торговца и купил мне лимонад. Горький вкус лимона освежал, и я почувствовал себя лучше. Себе Оливер купил оранж биттер и дольку дыни. Он предложил мне укусить, но я отказался. Как же чудесно – душной ночью вот так шагать по блестящим серым камням римской мостовой, будучи слегка навеселе, с лимонадом в руке, чувствуя его руку на талии. Мы свернули налево и направились в сторону площади Феба, как вдруг до нас донеслось бренчание гитары и песня – не популярный хит, но старая-престарая неаполитанская мелодия. «Fenesta ca lucive».[39] Я не сразу узнал ее, но потом вспомнил.

Мафальда научила меня этой песне много лет назад, когда я был маленьким. Она пела мне ее в качестве колыбельной. Я едва знал Неаполь, лишь по нескольким кратким поездкам с родителями, и кроме Мафальды и ее ближайшего окружения никогда не общался с неаполитанцами. Но щемящая душу песня рождала такую сильную тоску по утраченной любви, по всем утратам в жизни, по жизни моих дедов, прошедшей задолго до моего рождения, что я внезапно перенесся в бедный, безутешный мир простого народа, предков Мафальды, влачивших свои суетные дни на тесных улочках старого Неаполя. Их воспоминания я теперь хотел разделить слово в слово с Оливером, как будто он тоже, подобно Мафальде, Манфреди, Анкизе и мне, был южанином, встретившимся мне в чужом порту, и мог понять, почему эта старинная мелодия, словно древняя молитва об умершем на самом мертвом из языков, способна вызвать слезы даже у тех, кто не понимал ни слова.

Эта песня напомнила ему государственный гимн Израиля, сказал он. Или в ее основу легла «Влтава»? Хотя если подумать, это могла быть и ария из «Сомнамбулы» Беллини. Мимо, хотя уже теплее, сказал я, хотя песню действительно часто приписывают Беллини. Мы ушли в климентификацию, ответил он.

Я перевел слова с неаполитанского на итальянский, потом на английский. Она о молодом парне, который подходит к окну своей возлюбленной и узнает от ее сестры, что Ненелла умерла. Те уста, где однажды бутоны цвели, только черви теперь обживают. Прощай, окошко, в котором не покажется впредь моя Ненелла.

Какой-то турист-немец, без компании и в стельку пьяный, услышав, как я перевожу песню на английский, подошел к нам и на ломаном английском спросил, не могу ли я оказать ему любезность и перевести слова на немецкий тоже. По дороге в отель я научил Оливера и немца припеву, который мы втроем повторяли снова и снова, наши голоса эхом разносились по узким, сырым римским улочкам, и каждый выводил неаполитанские слова на свой лад. Наконец, мы попрощались с немцем на Пьяцца Навона. Продолжив путь, мы с Оливером снова затянули припев, но уже тихо,

Chiagneva sempe ca durmeva sola,

mo dorme co’ li muorte accompagnata.

Она всегда печалилась, что спит одна,

Теперь она спит с мертвецами.

Даже сейчас, по прошествии многих лет, мне кажется, что я все еще слышу голоса двух молодых парней, распевающих на рассвете слова этой неаполитанской песни, то и дело обнимающихся и целующихся на темных улицах старого Рима и не отдающих себе отчета, что этой ночью они будут заниматься любовью в последний раз.

– Давай завтра сходим в базилику святого Климента, – сказал я.

– Завтра уже наступило, – отозвался он.

Часть 4. Островки прошлого

Анкизе ждал меня на станции. Я заметил его, как только поезд по широкой дуге обогнул бухту, замедляя ход и почти цепляя высокие кипарисы, сквозь которые я всегда любил высматривать долгожданный первый проблеск сверкающего послеполуденного моря. Я опустил стекло, чтобы ветер обдувал мне лицо. Далеко впереди мелькнул наш громыхающий паровоз. Прибытие в Б. всегда делало меня счастливым. Я вспомнил, как приезжал сюда в начале июня по завершении каждого учебного года. Ветер, зной, поблескивающая серая платформа с древней будкой станционного смотрителя, разрушенной еще во время Первой мировой войны, мертвая тишина – все в этот безлюдный и милый сердцу час предвещало наступление моей любимой поры. Казалось, что лето только начинается, ничего еще не случилось, мои мысли все еще заняты предэкзаменационной зубрежкой, я вижу море первый раз в этом году. Какой еще Оливер?