Назови меня своим именем - [23]

– Не надо было говорить, – наконец произнес я.

Звук моего голоса словно разрушил какие-то чары.

– Я притворюсь, что ничего не слышал.

Весьма неожиданный оборот для человека, готового легко принимать все на свете. У нас дома никто так не выражался.

– Это значит, мы будем говорить на общие темы, но не более?

Он обдумал это.

– Слушай, мы не можем говорить о таких вещах. Правда, не можем.

Он надел рюкзак, и мы покатили вниз по склону.

Пятнадцать минут назад я пребывал в агонии, все нервные окончания, все эмоции были истерзаны, сплющены, раздавлены, как в ступке Мафальды, смолоты в порошок, так что нельзя было отличить страх от злости, от проблеска желания. Но тогда еще существовала надежда. Теперь же, когда карты были раскрыты, осторожность и стыд исчезли, но вместе с ними исчезло всякое подобие надежды, с которой я жил все эти недели.

Только окрестный пейзаж и погода помогали мне не упасть духом. И еще совместная поездка по пустой деревенской дороге, всецело принадлежавшей нам в это время дня, когда солнце уже начинало припекать на открытых участках пути. Я сказал, чтобы он ехал за мной, я покажу ему место, которое большинство туристов и посторонних никогда не видели.

– Если у тебя есть время, – добавил я, не желая навязываться на этот раз.

– У меня есть время, – произнес он с легким нажимом, как будто находил забавной мою излишнюю тактичность. Или же это было небольшой уступкой с его стороны, попыткой реабилитироваться за нежелание обсуждать главное.

Мы свернули с дороги и направились к краю утеса.

– Сюда, – начал я, чтобы пробудить его интерес, – приходил писáть Моне.

Крошечные, чахлые пальмы и искривленные оливковые деревья образовывали небольшую рощицу. За деревьями, на склоне, ведущем к самому краю утеса, имелась площадка, частично укрытая в тени приморских сосен. Я прислонил велосипед к дереву, он тоже, и мы поднялись на уступ.

– Вот, взгляни, – сказал я, чрезвычайно довольный собой, как будто открывшийся вид говорил обо мне красноречивее любых слов.

Прямо под нами расстилалась застывшая в безмолвии бухта. Вокруг не было ни следа цивилизации, ни домов, ни пристани, ни рыбацких лодок. Вдали виднелась колокольня Сан-Джакомо и, если приглядеться, очертания Н., еще дальше, кажется, наш дом и соседние виллы: та, где жила Вимини, и другая, Моресков, с двумя дочерьми которых Оливер, вероятно, уже переспал, вместе или по отдельности, кто знает, да и кого это волновало теперь.

– Это – мое место. Только мое. Я прихожу сюда читать. Не сосчитать, сколько книг я прочел здесь.

– Тебе нравится быть в одиночестве? – спросил он.

– Нет. Никому не нравится быть в одиночестве. Но я научился с этим жить.

– Ты всегда так рассудителен? – поинтересовался он.

Он что, пытался изобразить снисходительный, наставительный тон, чтобы наравне с остальными начать убеждать меня больше развлекаться, заводить новых друзей, не быть таким эгоистом? Или это было вступлением к роли психотерапевта / приходящего друга семьи? Или я снова его не так понял?

– Я вовсе не рассудителен. Я говорил тебе, что не знаю ничего. Только книги и то, как складывать слова в предложения, но это не значит, что я умею говорить о самых важных для меня вещах.

– Но ты говоришь об этом сейчас, в некотором роде.

– Да, в некотором роде. Именно так я всегда говорю обо всем: в некотором роде.

Разглядывая морскую гладь, чтобы не смотреть на него, я сел на траву и заметил, что он присел на корточки в нескольких метрах от меня, как будто готовился в любую секунду вскочить и вернуться к оставленным внизу велосипедам.

Мне не приходило в голову, что я привел его сюда не только затем, чтобы показать ему свой маленький мир, но чтобы мой мир принял его, чтобы место, куда я приходил побыть в одиночестве летними днями, познакомилось с ним, вынесло ему оценку, признало, вобрало его в себя, чтобы я мог возвращаться сюда и вспоминать. Сюда я сбегал от реального мира в поисках выдуманного; в сущности, это был мой отправной пункт. Оставалось лишь перечислить произведения, прочитанные здесь, чтобы он составил представление о всех местах, где я побывал.

– Мне нравится то, как ты говоришь. Почему ты вечно принижаешь себя?

Я пожал плечами. Он критиковал меня за самокритику?

– Не знаю. Чтобы ты не осуждал меня.

– Ты так боишься того, что думают другие?

Я мотнул головой, не зная, что ответить. Или же ответ был настолько очевиден, что в нем не было необходимости. В такие моменты я чувствовал себя особенно уязвимым, обнаженным. Надави на меня, заставь нервничать – и, не сумев дать отпор, я выдам себя с головой. Нет, мне нечего было ответить. Я не мог даже пошевелиться. Меня подмывало отослать его домой, одного. Я бы приехал к обеду.

Он ждал, пока я скажу что-нибудь. Сверлил меня взглядом.

И тогда впервые, наверно, я осмелился так же пристально смотреть на него. Обычно, взглянув, я тут же отводил взгляд – отводил, потому что не хотел без позволения окунаться в восхитительный, прозрачный омут его глаз, и никогда не ждал достаточно долго, чтобы узнать, впустят ли меня туда; отводил, потому что слишком боялся смотреть людям в глаза; отводил, потому что не хотел выдать себя; отводил, потому что не мог признаться, как много он для меня значит. Отводил, потому что его стальной взгляд всегда напоминал, насколько высоко стоял он, и как низко был я. Теперь, в эту наполненную тишиной минуту, я смотрел на него не для того, чтобы позлить его или показать, что больше не чувствую смущения, но чтобы сдаться, сказать, вот я, вот ты, вот чего я хочу, теперь мы оба знаем правду, а там, где есть правда, не должно быть барьеров и взглядов утайкой, и если из этого ничего не выйдет, по крайней мере ни один из нас не сможет сказать, что был не в курсе происходящего. У меня не осталось надежды. Возможно, я смотрел на него, потому что теперь мне нечего было терять. Я смотрел всезнающим, призывным взглядом человека, бросающего вызов и спасающегося бегством одновременно.