Назови меня своим именем - [13]
Возможно, другие тоже питали к нему нечто особенное, по-своему скрывая и проявляя это. Но в отличие от остальных я первым замечал его, когда он появлялся в саду, возвращаясь с пляжа, или когда расплывчатый силуэт его хлипкого велосипеда в полуденном мареве выплывал из сосновой аллеи, ведущей к нашему дому. Я первым узнал его шаги, когда однажды вечером он пришел в кинотеатр позже остальных и молча стоял, высматривая нас, пока я не обернулся, зная, как он обрадуется, что я заметил его. Я различал его поступь на лестнице, когда он поднимался на балкон, или на площадке за дверью моей спальни. Я знал, когда он останавливался перед моей стеклянной дверью, как бы решая, постучать или нет, и, поразмыслив, проходил мимо. Я отличал звук его велосипеда по тому, как он всегда по-хулигански буксовал на толстом слое гравия и все же продолжал путь, несмотря на уже очевидное отсутствие сцепления, чтобы в конце концов затормозить, внезапно, резко, и спрыгнуть с жизнерадостным voilà[5].
Я всегда старался держать его в поле зрения. Всегда находился поблизости, пока он был со мной. А когда он отлучался, меня не волновало, чем он занят, если с другими он оставался тем же, кем был со мной. Только бы он не становился кем-то иным, когда он не со мной. Только бы он оставался тем, кого я знал. Только бы он не жил иной жизнью, отличной от той, какой жил с нами, со мной.
Только бы не потерять его.
Я знал, что мне нечего ему предложить, нечем его удержать, привлечь.
Я был пустым местом.
Всего лишь мальчишкой.
Он просто проявлял внимание, когда выпадала такая возможность. Однажды он помог мне разобраться с фрагментом из Гераклита, потому что я вознамерился прочитать «его» автора, и мне на ум пришли слова не «доброта» или «великодушие», но «терпение» и «благожелательность», ценившиеся выше. Когда мгновением позже он спросил, нравится ли мне книга, которую я читаю, в его вопросе слышалось не столько любопытство, сколько предлог для непринужденного разговора. Во всем была непринужденность.
Он был мастером непринужденности.
Почему ты не на пляже с остальными?
Вернись уже к своему треньканью.
После!
Твой!
Просто повод для разговора.
Непринужденная беседа.
Пустота.
Оливер получал много приглашений в другие дома, как и прежние летние постояльцы. Это уже стало своего рода традицией. Отец хотел, чтобы у них была возможность «представить» свои книги и познания на суд местного общества. Он также считал, что люди науки должны учиться вести беседу с неспециалистами, поэтому за столом постоянно присутствовали юристы, доктора, бизнесмены. В Италии каждый читал Данте, Гомера и Вергилия, говорил он. Неважно, с кем ты разговариваешь, главное начать с Данте и Вергилия. Вергилий совершенно необходим, затем Леопарди, а после уже можно скармливать им что угодно – Целана, сельдерей, салями, без разницы. Кроме того, это позволяло нашим летним гостям совершенствоваться в итальянском, таково было одно из требований проживания. Посещение ими званых ужинов в Б. приносило и другую пользу: на несколько вечеров в неделю оно освобождало нас от присутствия гостей за столом.
Но Оливер пользовался головокружительной популярностью. Кьяра с сестрой приглашали его по крайней мере дважды в неделю. Художник-мультипликатор из Брюсселя, арендовавший виллу на все лето, хотел заполучить его на свои эксклюзивные воскресные ужины, куда всегда бывали приглашены писатели и ученые со всей округи. Еще были Морески, жившие в трех домах от нас, Маласпина из Н. и случайные знакомые, которых он заводил в одном из баров на пьяцетте или на дансинге. Все это не считая игры в покер и бридж по вечерам, процветавшей втайне от нас.
Его жизнь, как и работа, при всей кажущейся хаотичности, всегда была упорядочена. Иногда он отсутствовал за ужином и тогда просто сообщал Мафальде: «Esco, я ушел».
Его Esco, как я вскоре понял, являлось разновидностью После! Краткое и категоричное прощание, произносимое уже в дверях, спиной к оставшимся. Я сочувствовал тем, к кому оно было обращено, кто взывал и умолял.
Не знать, появится ли он за ужином, было пыткой. Терпимой, впрочем. Сущим мучением было не осмеливаться спросить об этом. Едва я слышал его голос или видел его за столом на привычном месте, уже почти перестав надеяться, что он проведет вечер с нами, мое сердце подпрыгивало, распускаясь в груди отравленным цветком. Думать, завидев его, что он присоединится к нам за ужином, а в итоге услышать безапелляционное Esco – таков был урок, что некоторые желания необходимо обрывать, как крылья у бабочек.
Я хотел, чтобы он убрался из нашего дома, хотел забыть о нем.
Еще я хотел, чтобы он умер, потому что не мог не думать о нем и о том, когда увижу его в следующий раз, так пусть хотя бы его смерть положит этому конец. Я даже хотел убить его лично, чтобы он понял, как сильно само его существование изводит меня, как невыносима его простота во всем и со всеми, его беспечное отношение к вещам, его расточаемая направо и налево непосредственность, его прыжки через калитку по пути на пляж, в то время как остальные отодвигали щеколду, не говоря уже о его купальных плавках, его «рае», его нахальном
