Найди меня - [55]

Я еще немного об этом подумал.

– Есть два вопроса, ответы на которые могут многое нам рассказать. Но этих ответов у нас нет. Почему композитор сам нарисовал нотный стан? И почему ноты так тесно прижаты друг к другу?

– А почему это важно?

– Полагаю, дело не в том, что он торопился, когда писал.

Я снова пролистал страницы.

– Заметь, здесь нет ни единой помарки, ничего не зачеркнуто, как если бы композитор передумал в процессе сочинения. Он переписывал готовое произведение там, где нотной бумаги не найти, где даже обычная бумага была редкостью. Ноты так тесно прижаты друг к другу, потому что он боялся, что бумага закончится.

Я поднес первую страницу к свечке, которая стояла посреди стола.

– Что ты делаешь? – спросил Мишель.

– Смотрю, нет ли водяного знака. Он может многое нам рассказать, к примеру, где произвели бумагу – в каком-то регионе Франции или в другой стране, понимаешь?

Он посмотрел на меня.

– Понимаю.

К сожалению, водяных знаков на страницах не оказалось.

– Вижу только, что это дешевая папиросная бумага. То есть автор каденции уже знает эти темы и в сжатом виде переносит их на бумагу. Он хочет, чтобы твой отец получил эту каденцию. Вот и все, что мы знаем.

– Нет, мы знаем кое-что еще. Мой отец навсегда бросает музыку и начинает изучать право. Запирает двери в мир музыки. Уверен, это как-то связано с Леоном. Потому что одно мы знаем наверняка: он хранил эту каденцию как главную ценность своей жизни. Вот только зачем, если играть ее не собирался? Зачем все эти годы держать ее под замком в шкафу? Может быть, он дал обещание сыграть ее только в присутствии Леона? Или хранил, чтобы кто-нибудь еще материализовался и сыграл ее? Кто-то вроде тебя, Элио!

Его слова мне польстили, но я не хотел подавать виду, что понял его намек.

– Думаешь, он собирался вернуть ее Леону или кому-то, кто Леону был дорог? Или просто не знал, что с ней делать, и не мог собраться с духом и избавиться от нее, как ты, к примеру, хранишь теннисные ракетки отца?

– Возможно. Самое главное – это определить, кем был Леон.

После ужина я сел за компьютер, вбил полное имя Эдриана и через несколько секунд нашел годы его обучения в консерватории. Даже фотография нашлась.

– Какой щеголь, – заметил я, – и красавец.

Я поискал имена музыкантов, которые преподавали в консерватории в те годы, а также до и после. Информация нашлась, но только отрывочная, и среди имен не было ни одного Леона.

Я поискал фамилии, похожие на еврейские, немецкие или славянские, вообще любые фамилии с инициалом «Л». Однако и тут ничего. Поискал студентов по имени Леон.

Ничего.

Либо его звали иначе, либо его имя исключили из архивов. Либо он никак не связан с консерваторией.

– Никакого Леона нет, – подытожил я.

– Вот и конец нашему расследованию.

К тому времени мы уже сидели на диване очень близко друг к другу и снова пили кальвадос.

– Может, твой отец и учился у Альфреда Корто[23], но я очень сомневаюсь насчет Леона.

– Почему ты так думаешь?

– Корто был антисемитом, и во время оккупации эти его тенденции только усилились. Скрипач Тибо, хороший знакомый Корто, кажется, играл для фюрера.

– Ужасные времена. А еще какие-нибудь соображения у тебя есть?

– Почему ты спрашиваешь?

Мишель слегка покачал головой.

– Просто. Мне нравится вот так вот сидеть с тобой. Вот так вот разговаривать, вечером, в этой комнате, на диване, приклеившись друг к другу, пока ты возишься с компьютером, а на улице всего лишь ноябрь. А еще мне очень нравится, что ты заинтересовался этим делом.

– И мне тоже очень нравится.

– И все же ты не веришь в судьбу.

– Я же сказал, что не мыслю в подобных терминах.

– Тогда, быть может, когда ты доживешь до моего возраста и скудость того, что предлагает жизнь, с каждым днем будет становиться для тебя более очевидной, – быть может, тогда ты начнешь замечать маленькие случайности, которые потом оказываются чудесами и вкладывают новый смысл в нашу жизнь, отбрасывая яркий свет на те вещи, что в общем устройстве мироздания с легкостью могут оказаться бессмысленными. Но они не бессмысленны.

– Вот сегодня вечер чудесный.

– Да, чудесный.

Он сказал это таким ностальгически обреченным, чуть ли не меланхоличным тоном, точно я был блюдом, унесенным от него прежде, чем он наелся. Неужели люди в два раза старше своего партнера начинают терять его задолго до того, как он посмотрит налево?

Мы сидели вот так, ничего не говоря. Я обнял его, во всяком случае, думал, что обнял, но в ответ он заключил меня в настоящие, грустные, голодные объятия, полные чувственного отчаяния.

– Что-то не так? – спросил я, по-прежнему не желая слышать его ответ, о котором догадывался.

– Все так. Но это-то и пугает (если ты меня понимаешь) – именно то, что все так.

– Налей мне еще кальвадоса.

Он был рад исполнить мою просьбу. Встав, он подошел к маленькому шкафчику за одной из колонок и достал другую бутылку.

– Гораздо лучшего качества.

Он знал, что я специально сменил тему. Я надеялся, что эта внезапная туча, повисшая над нами, развеется, но ничего не происходило, и ни он, ни я не предпринимали попыток разогнать ее, вероятно, потому что оба точно не знали, что за ней кроется. Потому Мишель и рассказывал мне о кальвадосе и его происхождении, а я слушал и читал историю производителя, написанную мелким курсивом на этикетке. Тогда-то на Мишеля и снизошло озарение, и он произнес фразу, которую мы потом не раз повторяли: «Я хочу сделать тебя счастливым». Я сразу понял, что он имеет в виду.