Найди меня - [5]
Я снова обратил внимание на ее ботинки. Дикие, неприрученные ботинки, как будто бы она поднималась в них по крутым горным тропкам и они состарились и пострадали от непогоды, – а значит, она им доверяла. Ей нравилась привычная, поношенная одежда. Она ценила комфорт, а не внешний вид. Ее толстые шерстяные синие носки были мужскими; скорее всего, она взяла их из ящика бойфренда, к которому, как она заявляла, не чувствовала никакой любви. Но ее демисезонная байкерская кожаная куртка выглядела очень дорогой. «Прада», скорее всего. Может быть, она выбежала из его дома, в спешке накинув первое, что подвернулось под руку, и торопливо бросив: «Я к отцу, позвоню вечером». И часы на ней мужские. Тоже его? Или ей просто нравились мужские часы? Все в ней казалось угловатым, необработанным, незавершенным. А потом я заметил полоску кожи между ее носками и манжетами джинсов – кожа на лодыжках у нее была гладкая-прегладкая.
– Расскажите мне об отце, – попросил я.
– Об отце? Он нездоров, и скоро мы его потеряем. Его болезнь изменила все мои чувства к нему. – Тут она прервала саму себя: – А вы по-прежнему берете почасовую оплату?
– Как я уже сказал, откровенничать проще с незнакомцами, с которыми больше никогда не встретишься.
– Думаете?
– Вы об откровениях в поезде?
– Нет, что мы больше никогда не встретимся.
– Ну, а какова вероятность такой встречи?
– И то правда.
Мы обменялись улыбками.
– Продолжайте рассказывать об отце.
– Я уже давно об этом думаю. Моя любовь к нему изменилась. Это больше не спонтанное чувство, но осторожная, вдумчивая любовь сиделки. Не совсем то, что надо. И все же мы очень откровенны друг с другом, и я не стыжусь ни в чем ему признаваться. Мама умерла почти двадцать лет назад, и с тех пор мы были только вдвоем. Некоторое время он жил с подругой, но сейчас один. К нему приходит сиделка – готовит, стирает, убирает. Сегодня ему исполняется семьдесят шесть лет. Торт как раз по этому поводу, – сказала она, указывая на квадратную белую коробку на полке сверху, и вдруг почему-то смутилась и хихикнула. – Он сказал, что пригласил на обед двух друзей, но от них до сих пор ничего не слышно, и я полагаю, что они не появятся, – к нему никто уже не приходит. Моих брата с сестрой тоже не будет. Отцу нравится торт с профитролями из старой кондитерской, которая расположена недалеко от моего дома во Флоренции. Этот торт напоминает ему о более счастливых днях, когда он там преподавал. Конечно, ему нельзя сладкое, но…
Можно было не продолжать.
Мы некоторое время молчали. Я снова протянул руку к книге, уверившись, что на этот раз разговор окончен. Чуть позже, не закрывая ее, я принялся смотреть на пробегающие за окном тосканские пейзажи и задумался. Странная и бесформенная мысль пришла мне в голову: я заметил, что девушка пересела и теперь сидит рядом. Я знал, что засыпаю.
– Вы не читаете, – заметила она. А потом, поняв, что, возможно, меня побеспокоила, прибавила: – Я тоже не могу читать.
– Я устал читать, – сказал я. – Не могу сосредоточиться.
– Интересная книга? – поинтересовалась она, взглянув на обложку.
– Неплохая. Достоевский, когда перечитываешь его много лет спустя, может разочаровать.
– Почему?
– А вы читали Достоевского?
– Да. В пятнадцать лет я его обожала.
– Его видение жизни сразу понятно подростку: он пишет о страданиях и полон противоречий. В нем столько желчи, ехидства, стыда, любви, жалости, скорби и злобы, и при этом он показывает совершенно обезоруживающие проявления доброты и самопожертвования – и все это соединяет в неравных пропорциях. Для меня, подростка, Достоевский стал введением в аналитическую психологию. Я думал, что совершенно запутался в жизни, – но все его персонажи запутались не меньше. Я почувствовал себя как дома. Полагаю, о человеческой душе, которая вся покрыта пятнами, можно больше узнать от Достоевского, чем от Фрейда или любого другого психиатра.
Она молчала.
– А я хожу к психоаналитику, – наконец сказала она, точно в знак протеста.
Я что, опять невольно задел ее?
– И я тоже, – ответил я, возможно, чтобы смягчить свои слова, которые могли показаться неумышленным оскорблением.
